Представляла, что девочка моя успокоится, поймет, что я у нее единственный родной человек, и все разрулится. Лина уезжала, проходило время, опять пропадала — и мы выходили на замкнутый круг.
Лина
— Лина, вспомните, пожалуйста, ситуацию, когда вы думали: как же хорошо, что у меня есть мама!
— Первой всплывает картинка из детства — мы с бабушкой приехали встречать маму в одесский аэропорт. Лето, жара. Я стою у забора из рабицы и смотрю на летное поле, куда только что приземлился самолет. Пассажиры идут в нашу сторону, и я сразу вижу маму — самую красивую, яркую, потрясающую женщину! С какой-то совершенно невероятной прической, в очень короткой джинсовой юбке, курточке, расшитой то ли бисером, то ли стразами, на высоких каблуках. Она всегда одевалась очень модно и круто.
Хотелось, чтобы все вокруг узнали, что это МОЯ мама. К слову, тот джинсовый костюм мама расшивала своими собственными руками, ночами, сидя у телевизора. Еще мне нравилось, как она красила себе ногти — в разные цвета. В конце восьмидесятых так вообще никто не делал.
Смотрела и думала: «Вау, вот это женщина!» Я-то из другого теста. Дворовая пацанка, а не девочка! Меня нужно было постоянно отмывать, заставлять причесываться и стричь ногти. Бабушка меня вылавливала за неделю до маминого приезда, снимала с деревьев и приводила в более-менее приличный вид. До трех лет я жила с папиной мамой в Питере, а потом в Одессе — с мамой мамы.
Когда я совсем шла вразнос, бабушка говорила: «Ну все, звоню маме». И я тут же делала все, что она требовала. Маму я побаивалась. Почему-то колени подкашивались, когда она спокойно говорила: «Лин, почему ты бабушке нервы треплешь?» Мне становилось жутко стыдно. При этом никто на меня не орал и уж тем более не поднимал руку.
Дедушка один раз дал ремня и потом прощения просил. Дедуля был мягким, а я — невыносимой. А что я творила с бабушкой! Нередко кусала ее руки до крови, чтобы отпустила гулять: не хочу сидеть дома, не хочу учиться, хочу целыми днями гонять по улицам.
У мамы и бабушки были сложные отношения. Бабуля была жесткой воспитательницей для своей дочери и, вероятно, испытывая комплекс вины, со мной была тюфяком. Позволяла пить кровь по полной программе.
Сейчас смотрю на Сашку, свою десятилетнюю дочь, и думаю, что не выжила бы, если она хотя бы чуть-чуть была похожей на меня в том же возрасте.
— Когда вы впервые почувствовали себя особенной девочкой?
— Уже после того как переехала в Москву. Мама спела «Погоду в доме» в 1996 году, мне, соответственно, было двенадцать лет. Мама стала нарасхват, популярность была невероятной. Помню, как мы с бабушкой поехали на концерт на Красной площади, где пела мама. Тысячи людей подпевали... И бабушка впервые сказала маме: «Да, я признаю твою профессию». Хотя сколько уже было спето и все всем доказано!
Мне было двенадцать, когда мама приняла непростое решение отправить меня учиться в Англию на пять лет. Время было неспокойное, в стране повторялись теракты, да и школьное образование было так себе... На тот момент мы прожили вместе всего год, мама забрала меня в Москву. И снова разлука...Она далась сложно, нам друг без друга было просто невыносимо. На протяжении следующих лет мы виделись только во время моих каникул.
Меня рвало на куски! Потому что из-под маминого уютного крыла попала в совершенно чуждую атмосферу. Англичане люди спокойные, индифферентные, прохладные. А я — огонь. Мне грустно в обстановке отстраненности, хотя у меня была куча друзей. Когда приезжала домой, от мамы не отлипала ни на секунду.
