Однажды пригласили на «Ленфильм» — на пробы в картину Резо Эсадзе «Любовь с первого взгляда». В Школе не приветствовали съемки студентов в кино, и я сгоняла в Ленинград в выходные, никому не сказав. Но мои недоброжелатели как-то узнали, накрутили Карлыча и раздули немыслимый скандал: устроили собрание, начали «прорабатывать», возмущались и стыдили. «С Невзоровым все понятно, он староста курса, — думала я. — А почему другие так стараются?» Просить прощения и посыпать голову пеплом я не стала, сидела и молчала, поражаясь человеческой низости. Монюков, не дождавшись покаяния, взбесился, пошел в ректорат. Заявил: или Родина, или я.
Я уже собиралась перевестись в «Щуку» или ВГИК, но Ефремов велел не горячиться.
Ультиматум Карлыча возмутил его: «Что за бред! Педагог не может так ставить вопрос! Ладно, я разберусь». Не знаю, как удалось ему вразумить нашего мастера, наверное, помог Радомысленский, который был тогда ректором, но Монюков успокоился. Хотя все-таки оставил меня без ролей в дипломных спектаклях, на которые приходят руководители столичных театров в поиске свежих кадров. Если бы выпускник режиссерского отделения Игорь Власов (ученик Ефремова) не пригласил в свою постановку «В гостях и дома», показываться было бы не с чем.
Наверное, этого Монюков и добивался. Он давно мечтал создать свой театральный коллектив и наконец получил разрешение на организацию Нового драматического театра, куда целевым распределением должен был пойти весь наш курс. И я в том числе.
Но мне ужасно не хотелось работать ни с ним, ни с некоторыми товарищами, уже успевшими себя показать. Помог случай. На спектакль «В гостях и дома» пришел Борис Толмазов, главный режиссер Театра имени Пушкина. Борису Никитичу я понравилась, он решил взять меня к себе.
Монюков, узнав об этом, расстроился. Спросил:
— Может, передумаешь? В Новом драматическом тебя ждет большое будущее.
— А у меня такой уверенности нет. И я не верю людям, с которыми вы собираетесь строить свой театр...
Потом мы помирились. Монюков приходил ко мне на спектакли, хвалил. Я быстро стала одной из ведущих актрис Театра имени Пушкина, а он недолго находился у руля Нового драматического.
Ученики предали своего учителя и худрука, добились его увольнения. У Карлыча тогда тяжело болела мама. Он за ней ухаживал и в театре бывал урывками. Этим воспользовались его недоброжелатели.
Через несколько лет Монюков скоропостижно умер в Киеве. Не хочу никого обвинять, но думаю, предательство учеников сыграло не последнюю роль в его судьбе...
Ефремов считал, что я все сделала правильно. Он сказал: «Я знаю, ты мечтала о Художественном театре, но забирать тебя у Карлыча было бы неэтично. Я сам когда-то так же создавал «Современник» — из своего курса. Да тебе и не стоит сейчас идти ко мне. Лучше поработать в Театре Пушкина, пока во МХАТе все не утрясется».
К этой теме мы больше не возвращались. В Художественном театре ничего не утряслось, наоборот, обстановка с каждым годом становилась только хуже. А у меня все складывалось прекрасно.
Я часто приходила к Ефремову во МХАТ, ведь работала напротив нового здания на Тверском бульваре. Острословы шутили по поводу мрачного сооружения из темно-красного кирпича: «Театр Дантеса через дорогу от Театра Пушкина». У него была тяжелая аура.
Мы встречались и дома у Олега Николаевича, на Суворовском (ныне Никитском) бульваре. Когда-то ему дали две квартиры на одной лестничной клетке, «трешку» и «двушку», одну — для его семьи, другую — для родителей. При мне Олег Николаевич уже не жил с Аллой Покровской и Мишей. Жена и сын располагались в «трешке», а он с отцом — в «двушке».
