«Долго всем коллективом театра ломали голову: что подарить королеве Елизавете? У нее все есть. А у нас тогда со средствами было очень тяжело. И мы придумали передать ей палехскую шкатулку с изображением Малого театра... Я сам вручил этот подарок Ее Величеству, когда она уезжала из театра и мы с ней прощались. Но она посмотрела на меня с удивлением...» — вспоминает художественный руководитель Малого театра, народный артист Юрий Соломин.
Когда я пришел в Малый театр, молодежи в труппе было очень мало. Репертуар держался на таких теперь уже легендах, как Игорь Ильинский, Борис Бабочкин, Михаил Жаров, Елена Гоголева, Вера Пашенная… Кстати, именно к легендарной русской артистке Вере Николаевне Пашенной, которая в 1953 году набирала в Училище имени Щепкина свой последний курс, я тогда и поступил. Конкурс в тот год был жуткий! Подавали заявление до пяти тысяч человек, а принимали всего человек двадцать пять. Я, ехавший восемь суток на поезде из Читы и боявшийся Москвы до такой степени, что ходил по улицам с отцом, не слишком надеялся… Но прошел два тура!
Однажды отец сообщил мне, что, пока я сдавал экзамены, его обворовали. Пропали документы, деньги, билеты на поезд — в общем, все! Чудом ему удалось получить бесплатные обратные билеты, и он пришел за мной: «Надо уезжать. Иди к Пашенной и скажи ей: если она тебя берет, то пусть берет. А если нет, то уедем обратно в Читу…» А надо было пройти еще два тура. Я разыскал в училище Веру Николаевну, вызвал ее. «Что тебе, деточка?» Я ей все рассказал и добавил: «Если вы меня берете, то берите!.. А не возьмете — я тогда уеду в Читу!» Она задумалась. Потом сказала: «Оставайся». И одно это слово, сказанное Пашенной, решило всю мою дальнейшую судьбу. Я побежал к отцу, проводил его на Ярославский вокзал. На последние деньги мы купили с ним два килограмма знаменитых московских сухарей. Килограмм он взял с собой в поезд, а второй остался мне… Так началась моя жизнь в Москве.
Даже после ограбления Яблочкина вышла на сцену
Со второго курса мы, студенты, начали выходить на сцену, в массовке. За выход получали полтора рубля, что, если честно, было для нас очень важно. Тем более что в театре для актеров работал буфет, где мы могли «погулять» и позволить себе даже сосиски. Буфетчицы нас знали и могли покормить в долг. Так что даже если совсем не было денег, голодными из театра мы не уходили… Но это мелочи. Главное — ЧТО это был за театр! Я ведь застал времена, когда наши «старухи» (мы их с любовью так называли: «старухи из Императорского театра») приходили в гримерку с иконами. Рыжова, Турчанинова, Яблочкина… Рыжова рядом с иконой на гримировальный столик клала разные вещички памятные, мамины — ритуал у нее такой был. А когда костюмерша (или, по-старому, одевальщица) помогала Рыжовой облачиться в костюм, та давала рубль — на чай… По привычке. Для старой актрисы рубль означало — еще тот рубль, прежний, золотом, то есть солидное вознаграждение. Но времена изменились, и рубль тоже, он давно обесценился. И одевальщица, от души поблагодарив, выходила за дверь и говорила нам: «Ну что? Опять рубль дала!»
Великая артистка Александра Яблочкина, блиставшая в конце XIX века вместе с Ермоловой, была нашей «госпожой». Когда я пришел в театр, ей было уже под 90 лет, но она все еще играла. В спектакле «Ярмарка тщеславия» ее вывозили на сцену в кресле негры. Иногда таким негром бывал я. Так вот, ее всегда волновал вопрос, кто ее сегодня вывозит. Она просила «негров» приходить задолго до спектакля и проводила с нами долгую беседу: с какого курса, кого хотите играть? Представляете, какое отношение у нее было к профессии?.. Как-то с Яблочкиной произошел очень неприятный случай — ее обворовали. Пришли к ней домой молодые люди, представились драматургами. Она была одинокой, вместе с ней жила такая же пожилая суфлер Малого театра.
Они открыли молодым людям дверь, те тут же их связали. Яблочкину положили на диван, все-таки народная артистка, известная… А суфлера заперли в ванной комнате. Конечно, у Александры Александровны было много ценных вещей, много подарков. Она внимательно наблюдала, как грабители складывают в сумку ее драгоценности, украшения, а потом говорит: «Ребятки, я же актриса, это все бутафория». И они ей поверили, взяли какие-то старинные часы, еще что-то и ушли. А Яблочкина с суфлером так и остались связанными. Только через несколько часов кто-то к ним пришел и освободил их. А вечером Яблочкина должна была играть в «Ярмарке тщеславия» ту же роль, что играли еще две актрисы — Фадеева и Гоголева. Когда в театре узнали о происшествии, то позвонили Яблочкиной и сказали: «Александра Александровна, вы, наверное, сегодня не сможете играть, переволновались, мы вызовем Гоголеву…» Она ответила: «Нет, нет, нет, Леночка еще наиграется». Они никак не могли наиграться, эти «старухи».
Что касается Елены Гоголевой, она славилась строптивым характером. Но у меня, после того как я играл ее сына в пьесе «Пучина», сложились с ней добрые отношения. Меня поразило, что она никогда не выходила на поклоны, пока я не откланяюсь. И сколько я ни сопротивлялся, она прямо выталкивала меня на сцену: «Нет, нет, я — после вас!» Когда, много позже, у меня появился первый автомобиль и я всем с гордостью предлагал: «Подвезти?» — меня, как молодого водителя, боялись, никто не соглашался. И только Елена Николаевна, смелая женщина, рискнула: «Пойдем! Посмотрю, как ты водишь…» А вот с другим корифеем нашего театра, Борисом Бабочкиным (знаменитым Чапаевым), у меня не сложилось… Как-то он раскритиковал меня за ту самую роль в «Пучине», которую я играл с Гоголевой. Он так завелся на худсовете, стал показывать, как надо играть. Наша старейшая актриса, Елена Шатрова, даже сказала: «Борис Андреевич, перестаньте, это вы бы так сыграли, а он сыграл по-другому».
Вскоре после этого Бабочкин поставил «Грозу» Островского и предложил мне главную роль. Я отказался, все еще был обижен на его критику… Потом боялся даже встречаться с ним, мне было как-то неудобно. Когда я его видел в коридоре, то быстро проходил, лишь бы не общаться. Слава богу, незадолго до его смерти мы помирились. Встретились случайно на Московском кинофестивале, где меня награждали за фильм «Дерсу Узала», он поздравил меня. И я вдруг понял, что обижаться было глупо. Мы даже сели рядом. А буквально через несколько дней Бабочкину стало плохо с сердцем, когда он вел машину, он успел заглушить двигатель и умер…
Да, все эти легендарные актеры уходили один за другим на моих глазах. Они так и не смогли приспособиться к новому времени, играли по старинке, на совесть. Пожалуй, жил в них и некий страх, ведь они много пережили… Игорь Ильинский, которого прославил фильм «Волга-Волга», рассказывал, как его вместе с другими известными людьми искусства пригласили в Кремль, на правительственный обед. По залу с бокалом вина ходил Иосиф Виссарионович Сталин. Он подошел к столу, где сидел Игорь Владимирович, и сказал: «Давайте выпьем, товарищ Бывалов» — и поднял бокал, чтобы чокнуться. А надо сказать, что Игорь Владимирович вообще никогда ни капли не пил. Он стал это объяснять Сталину, а тот настаивал: «Вы бюрократ, я бюрократ, давайте выпьем вместе». И Ильинский вынужден был первый раз в жизни выпить шампанского…
Смоктуновскому не простили то, что он ушел из театра
После смерти Константина Александровича Зубова, главного режиссера Малого театра, у нас менялись главные режиссеры. Но фактически театром руководил Михаил Иванович Царев, Царь, как его называли актеры… Тогда не существовало должности художественного руководителя, но именно такую роль Михаил Иванович и исполнял. Он считался большим дипломатом, и дипломатия эта в советское время была необходима. Ведь, хотя о нас и говорили с издевкой как об «императорском» театре, у нас были те же проблемы, что, к примеру, у МХАТа. Сколько спектаклей не удалось спасти от цензуры! «Танцы на шоссе» Эфроса, «По московскому времени», пьеса о создателе первой атомной бомбы, «Пятая колонна» Хемингуэя в постановке Бабочкина…
Одно время требовали обновлять театры и сокращать коллективы на 20—25 процентов. Все делали это. Царев же каким-то образом умудрился сохранить всех, а труппа у нас была — более семисот человек! Будучи председателем правления ВТО и директором Малого театра, он многих людей прикрывал и давал им возможность работать. Леонид Хейфец, когда ему стало плохо в Театре Советской Армии, тоже пришел к нам. При Цареве поставил в нашем театре свои лучшие спектакли Борис Львов-Анохин. Царев многим помогал. Помог в трудную минуту и мне, выбил московскую прописку. Если он что-то обещал, то делал. Только вот просить у него главные роли было бессмысленно. Уж во всяком случае, мне бы такое точно в голову не пришло. И вот, когда я проработал в театре уже лет двадцать пять, меня вдруг вызвал Михаил Иванович. Я шел и думал, чем же я провинился. Но и в кабинете у Царева ситуация все не прояснялась...
Поговорили о том о сем, вдруг неожиданно он меня спрашивает: «А что бы ты хотел сыграть?» Я даже опешил, у нас обычно об этом не спрашивают, но все-таки сказал: «Сирано...». Через полгода он меня опять вызвал и говорит: «У нас будет «Сирано...» ставить режиссер из Армении, Рачик Капланян. На художественном совете кто-нибудь спросит: а кто будет играть Сирано? Ты молчи… Я сам скажу». То есть понадобилось 25 лет работы в театре, чтобы он спросил, какая у меня мечта… Главную же роль в знаменитом спектакле Равенских «Царь Федор Иоаннович» я получил после неожиданного ухода из театра Смоктуновского.
Иннокентий Смоктуновский пришел к нам с мечтой сыграть царя Федора. И Борис Равенских сделал эту постановку под него. Народ рвался на спектакль, достать билеты было невозможно. И вот осенью 1976 года меня вызвал в свой кабинет Царев, сказал: «Надо срочно вводиться в «Царя Федора...». Я спрашиваю: «А что случилось?» Он посмотрел на меня расстроенно и промолчал...
Потом я узнал, что по телевидению показывали сбор труппы МХАТа. И там Олег Ефремов представил нового артиста — Иннокентия Смоктуновского. Можете себе представить чувства Царева, который и знать не знал, что его артист перешел во МХАТ. Но на следующий день, когда у нас был сбор труппы, Иннокентий Михайлович, считавший, вероятно, что сможет работать и там, и здесь, все-таки явился. Вот только Царев сказал: «Все! Так не поступают». Тогда такой закон был среди этих людей: если ты хочешь уйти, то скажи об этом честно. Он не мог позволить отбрасывать Малый театр, как щепку.
На ввод в спектакль вместо Смоктуновского у меня было десять дней, три из которых ушло на конфликт с Равенских, который категорически не хотел меня брать на главную роль. Он надеялся, что Смоктуновский вернется, понимал, что это имя, на которое идет зритель. Даже когда настал день премьеры, в четыре часа дня, когда уже стояли декорации, мы все еще не пришли к согласию. Я сидел на сцене в костюме царя и слушал бесконечные прения — играть или не играть? А в это время в кассе уже толпился народ, выстроилась очередь из желающих сдать билеты, потому что играл не Смоктуновский. Равенских мне говорит: «Иди к Цареву и скажи ему, чтобы спектакль перенесли. Ты не готов…» Тут он, на мое счастье, повернулся к главному художнику Малого, Евгению Куманькову, и спросил: «Ну правда ведь? Надо перенести?» А тот вдруг так отчетливо, на весь зал произнес: «Нет! Или он будет играть сегодня, или никогда». В этот момент я понял: действительно, так и будет. И сказал: «Да, я буду играть сегодня!» Тогда администратор спустился в кассы и говорит: «Не сдавайте билеты! Спектакль состоится!» — «А кто будет играть, кто?» — «Адъютант его превосходительства!» И ни одного билета не было сдано. Более двадцати пяти лет я играл роль царя Федора в этом спектакле.
При всем при этом отношения с Царевым у меня складывались непростые и я не ходил в его любимчиках. Иногда выступал на собраниях, критикуя его. Но тем не менее он сделал мне много хорошего. Когда Михаил Иванович переезжал на новую квартиру, оставив свою прежнюю театру, желающих въехать в нее было немало. Цареву представили все кандидатуры, он сам должен был выбрать. И он выбрал. Меня. Надо сказать, что ничего особенного в этом жилье не было. Он жил в трехкомнатной квартире на последнем этаже, и всегда там, как и сейчас, протекала крыша. Широкий человек, не хапуга, он чем-то напоминал барина. Я думаю, у него и накоплений-то никаких не было… Для меня же и такая квартира было как манна небесная. До 1970 года, пока я не снялся в фильме «Адъютант его превосходительства», у меня не было ни званий, ни благ...
Меня долго не приглашали в кино. Я даже решил, что у меня, может быть, какой-то изъян во внешности, которого я сам не замечаю. Только в шестидесятых годах меня стали звать на пробы, но громкой работы не случилось. Хотя она могла быть, потому что я, например, пробовался на Болконского в «Войну и мир». Уже спустя много лет у меня состоялся интересный разговор с Сергеем Бондарчуком. Он спросил: «А как же ты ни разу не поинтересовался, почему я не утвердил тебя тогда на князя Андрея?» Я ответил: «Ну что ж, не подошел, наверное». Он улыбнулся: «Знаешь, честно говоря, ты был молод, а я очень хотел сыграть Пьера. Боялся, что нас не утвердят вместе, по возрасту…» Тогда я спросил его: «Сергей Федорович, а кто вам меня рекомендовал на эту роль?» И неожиданно он ответил: «Как — кто, Вера Николаевна Пашенная». Так я узнал еще об одном добром поступке моего учителя, она сама мне об этом никогда не говорила.
А вот на главную роль в фильм «Адъютант его превосходительства» я попал случайно. Режиссер Евгений Ташков сначала без проб утвердил меня на маленькую роль офицера штаба. И вдруг он предложил мне пробоваться на главную роль, причем моя кандидатура нравилась только Ташкову. Он потом очень долго убеждал, уговаривал художественный совет. Те говорили, что лицо не вписывается в нужный типаж героя-коммуниста. Шесть раз они ему отказывали, а потом сказали: «Под вашу личную ответственность…» Официально я так и не был утвержден... К тому же оставалась вероятность, что картину положат на полку. У худсовета возникли сомнения, потому что «враги» в этом фильме были изображены очень уж умными, преданными присяге людьми. Может, потому фильм и обрел такую популярность, что впервые людям дали возможность взглянуть на исторические события под другим углом? Я, во всяком случае, сыграв в «Адъютанте…», впервые задумался…
Как изменилась моя жизнь после того, как я «проснулся знаменитым»? Да никак! Жил я тогда в Бескудниково, это очень далеко от центра, от театра. Чтобы только дождаться автобуса, нужно было потратить минут сорок. Я стоял в очереди, потом еще часа два ехал. Уезжал из дома рано утром на репетицию, потом ждал спектакль, потому что днем возвращаться домой не было смысла, а возвращался только глубокой ночью… Точно также я и раньше добирался на переполненном автобусе. Помню, после репетиции «Ревизора», я ехал домой; в одной руке у меня были бутылочки с молоком для маленькой дочки, а в другой — продукты. Стоял, зажатый со всех сторон, и мне было очень горько и обидно. Случайно посмотрел в окно и увидел свое отражение.
В этот момент я неожиданно понял: это Хлестаков, тощий, голодный, жалкий и несчастный… А ведь я как раз начинал репетировать эту роль и все никак не мог найти к ней подход. И вот прямо в толпе, в автобусе, я стал повторять свой текст из «Ревизора». Какая-то стоящая рядом женщина посмотрела на меня удивленно и чуть-чуть подвинулась в сторону, очевидно, она решила, что перед ней не совсем здоровый человек. Но ключ к роли я нашел! Впоследствии этот спектакль и эта роль Хлестакова выдвинули меня вперед на несколько ступеней. Коллектив меня принял, это самое важное.
Нагрузка в театре была огромная. При этом я не отказывался ни от какой работы в кино, соглашался даже на эпизоды, потому что был кормильцем семьи. Моя жена, актриса Ольга Николаевна Соломина, была ведущей артисткой ТЮЗа, когда мы поженились. Она играла там главные роли, и у нее все было хорошо. Но когда родилась дочь, стало ясно, что кто-то должен оставить театр… Она сидела с дочкой, я же трудился на трех работах. Однажды даже был такой случай: выхожу с «Ленфильма» и не могу понять, куда мне ехать. Где я? В Москве? В Ленинграде? Провал в памяти длился с полчаса, и это было по-настоящему страшно. Только когда нашел в кармане железнодорожный билет, понял, что надо ехать в Москву. А уж последние 28 лет, с тех пор, как стал театром руководить, фактически я в театре живу. Но и жена, Ольга, активный образ жизни ведет: она художественный руководитель курса, профессор, работает со студентами, книги пишет. Она привыкла, как и дочь, и внучка, что театр для меня — самое главное, и не упрекает за это...
Нифонтова голосовала против меня
На тот момент, когда меня выбрали руководителем Малого театра, я не занимал никаких должностей. Я был просто актером, хоть и ведущим. Ну разве что входил в художественный совет от молодежи… И конечно, даже представить себе не мог, что сяду в это кресло. А началось все еще в 1985 году. Царев болел, стал реже появляться в театре. Становилось ясно, что могут кого-то прислать со стороны. И вот действительно, к нам главным режиссером назначили Владимира Андреева. А это — ступень к тому, чтобы руководить театром. Когда я, обескураженный, зашел к Михаилу Ивановичу в кабинет: «Как же так, почему?» — выяснилось, что он даже не знает о назначении Андреева. С ним не посоветовались. Это означало, что он впал в немилость, что-то там у него произошло в ЦК…
Владимир Андреев руководил два года и показал себя как порядочный и добрый человек, но потом он сам ушел, потому что его позвали обратно в Театр имени Ермоловой. «Там у нас тоже не все благополучно, надо спасать труппу!» — объяснил мне Андреев по телефону. А тут еще на внеочередном съезде СТД раскритиковали Царева, и его это сломало окончательно, он очень сильно заболел. И тогда решили провести собрание у нас в Малом театре. Все понимали, что там должно произойти. «Либо мы выберем кого-то из своих, либо кого-то опять поставят «сверху», а кого?» Это собрание проходило в зрительном зале Малого театра, на него пришла вся труппа, вплоть до уборщиц, а это 750 человек!
Стали голосовать. И когда возникла моя фамилия, я встал и сказал: «Ну, вы решайте, а я выйду». И вышел из зала, чтобы дать людям свободно высказаться. Когда вернулся, оказалось, что голосование прошло положительно, но не единогласно… Некоторые «старики» еще сомневались, а были и те, кто откровенно против. Руфина Нифонтова, например, говорила: «Ты орать будешь на всех!» Я ей: «А вам хотелось бы, чтобы я тихо подлости делал за вашей спиной? С улыбкой?» — «Ну черт с тобой!» И проголосовала за меня. А уж за ней и некоторые, кто был против, переголосовали. Так я возглавил Малый театр... Столько всего с тех пор произошло! Мне даже доводилось принимать в Малом английскую королеву.
Королева сама, собираясь в Москву, выбрала наше здание местом встречи с дипломатическим корпусом. И конечно, мы должны были ее достойно встретить. И долго всем коллективом ломали голову, что подарить. Что можно подарить королеве? У нее все есть. А у нас (заметьте, это было в 1994 году) со средствами, прямо скажем, не очень... И мы придумали подарить ей палехскую шкатулку с изображением Малого театра. Я сам вручил этот подарок Ее Величеству, когда она уезжала из театра и мы с ней прощались. Но она посмотрела на меня с удивлением. Я не понял почему. Забеспокоился: может, слишком скромно? Что-то не по этикету? Но потом меня успокоил какой-то господин из ее свиты, видно русский, из бывших. Он спросил: «Откуда вы знаете, что королева коллекционирует шкатулки?» Вот так мы случайно угадали…
А через две недели в театр приходит посылка от королевы Елизаветы. Все, конечно, переполошились. Я долго смотрел на эту посылку, наконец с волнением раскрыл ее. А там — фотография Елизаветы с коронации и личный автограф. С тех пор эта фотография висит в моем кабинете.
Правда, кабинет мой переехал, так же как и весь театр. Здание Малого театра уже несколько лет находится на реконструкции, и пока все спектакли идут в нашем филиале, на Ордынке. Театралы беспокоятся: сохранится ли аура театра после современного ремонта? Успокою их: обязательно сохранится! Это именно реставрация, а не постройка нового здания. В зале вообще ничего трогать не будут, только почистят. И потолок, которому уже больше двухсот лет и который создает уникальную акустику, не тронут. Это я еще от «стариков» Малого театра слышал, они говорили: «Не трогайте потолок! Души улетят!» И я понимаю, о чем они. У нас же столетиями накапливалась энергетика, зрительный зал Малого театра — это «намоленное» помещение. У нас и будка суфлерская сохранится, тем более что в театре и поныне работает суфлер, как в старину. Так что остается дождаться открытия основного здания.
А вот премьер в театре много уже сейчас. Совсем недавно выпустили «Позднюю любовь» по пьесе Островского, появилась в репертуаре «Васса Железнова» по первому варианту Горького. А о творчестве Мольера у нас целых два спектакля: «Молодость Людовика XIV» и «Жизнь и любовь господина де Мольера», обычно мы в паре возим эти спектакли на гастроли. Кто-то спросит: почему опять Островский, Горький, Мольер? Прежде всего потому, что все это, по сути, очень современные пьесы. Но еще и потому, что 260-летняя традиция Малого театра стоит того, чтобы ее сохранять. Ведь недаром на здании театра невозможно даже повесить мемориальные доски всех тех великих людей, которые здесь бывали, — от Пушкина до Гоголя, Островского, даже Чайковского. Просто не хватит места на стенах.
