«Тигр был уникальным, совсем ручным — хоть и махина в 250 килограммов. Я поднимаю его на задние лапы, сам стою перед ним, а Сережа Козлов, оператор, спрашивает: «Коленька, а что у тебя такие стеклянные глаза?» Я отвечаю: «Да потому что я боюсь», — вспоминает Николай Добрынин.
— Николай, в сериале, который принес вам всенародную любовь, — «Сваты», ваш персонаж — обладатель характерного южного говорка. Но вы ведь и правда с юга, из Таганрога, причем Федор Добронравов — ваш земляк…
— Как-то мы с Федей Добронравовым обсуждали, что персонажи этого сериала — это наши таганрогские соседи. Они гэкают, тюкают, лякают… В них простота, доброта, хитринка. Они выпивают, как наши папки и дядьки выпивали, у них смешная распальцовка — чисто наша, южная… Мир Таганрога — особый. Это запах цветущих акаций и каштанов весной. И жженой листвы осенью. У нас очень теплые осени всегда были… К сожалению, теперь город не тот. Исчезли любимые места, где я рос. Там стоят новостройки, маркеты. В последний раз я приехал в Таганрог и был в шоке — вырубили все потрясающие акации, которыми славился город. Дом, в котором мы жили, новые хозяева перекрасили в серый цвет, раньше он всегда был ярким…
На нашей улице стояло четырнадцать домов. Люди жили дружно. Если свадьба — гуляли всей улицей от мала до велика. Каждый вечер после программы «Время» все выходили на улицу. Мужики играли в домино, выпивали, женщины обсуждали какой-нибудь фильм. Дети играли. Я мог уйти в любой двор до вечера, и мать абсолютно не волновалась, знала, что я, например, у тети Вали и та накормит. Мы перемещались из двора во двор ватагой по 10—15 человек, и никто за нас не боялся. А сейчас я даже не мыслю, как свою дочку отпущу одну гулять во двор в Москве… Когда мне было года три-четыре, мама отвезла меня в станицу Крыловская пожить к дяде, ей нужно было выходить работать. Улица, где мы жили, считалась цыганской, там обитало больше десятка цыганских семейств. Я очень дружил с ними.
— Это правда, что у вас самого есть цыганская кровь?
— Этого я не знаю, мы вроде всегда русскими были. Просто папина мама — Ася — очень любила себя цыганкой называть. Ася моя любимая… Она души во мне не чаяла. Как-то умудрилась научить меня годика в четыре или в пять шить мешки для картошки. Она мне платила 15 копеек за мешок, что стимулировало. И когда я траву собирал для курей или делал что-то полезное по хозяйству, Ася деньги давала. Еще я в детстве научился работать с деревом. Сам себе вырезал оружие, что-то сколачивал. И сейчас, в период самоизоляции, во мне вдруг это проснулось, я оказался таким рукастым! На своем участке рядом с домом починил фонтан. Впервые в жизни сделал компост, посадил огурцы, малину, клубнику, пионы. Раньше посадками у нас специальные люди занимались, пока я был на гастролях, и тут вдруг стал сам огородничать. Я теперь наконец знаю свой участок, каждый его сантиметр, и получаю от этого очень большое удовольствие.
— Жена Екатерина и дочка Нина участвуют в работе?
— Они только дельные советы мне дают.
— Работает папа.
— Да, работает папа, и это очень здорово. Не знаю, для кого как, а для меня самоизоляция — отдых, которого так давно не было… Не нарадуюсь каждому дню, что я просыпаюсь со своей семьей. Потому что обычно у меня гастроли с антрепризами по 28 городов в месяц, меньше не бывало в течение последних трех лет, когда я активно снова «нырнул» в театр. Я, можно сказать, семью не видел. Мог в два часа ночи прилететь, а в шесть уже другой самолет, и я просто забегал спящую дочку поцеловать. Катя с утра ей говорила: «Папа ночью был, поцеловал тебя». Ну это же не жизнь. Сейчас все партнеры звонят: «Я уже волком вою». Но я абсолютно не вою.
— Скажите, а театр в вашей жизни откуда? Как получилось, что в одной далекой от искусства семье выросли два таких одаренных человека? Ведь ваш брат Александр Науменко — солист Большого театра, оперный певец.
— Вот не знаю. Это все, конечно, благодаря папе. Он Саше неродной отец, но Саша очень его любил. Когда папы не стало, мы вместе с братом часто его вспоминали. У папы был костюм из бостона, он очень следил за собой, хотя, казалось бы, простой милиционер… Еще он был безумно рукастый человек. Когда ушел из органов, первый на улице сам провел в дом канализацию, и у нас появился нормальный туалет, ванная. Папа перед домом сам уложил асфальт: находил где-то куски битума, сам его прогревал, потом утрамбовывал чем-то вместо катка. Вот настолько он любил, чтобы все было красиво…
Я пошел бальными танцами заниматься в шестом классе, а отец за мной подтянулся где-то года через два. Ему было лет сорок пять. И наш руководитель Зубков испытывал к нему огромное уважение. Я помню, как папа пыхтел над вальсом, все хотел добиться совершенства. Он потрясающе играл на аккордеоне, на гитаре и меня с братом научил играть. У нас никогда не смолкала музыка. Папа если слушал музыку, слушала вся улица, потому что он широко открывал окна. Высоцкого я уже просто слышать не мог. У нас была потрясающая фонотека, отец часто домой приносил пластинки — наверное, у него какие-то связи были в «Мелодии». А мама великолепно читала стихи, она их переписывала в свою тетрадочку. Когда у меня самого уже появился сын Мишка, она ему, совсем маленькому, читала очень сложные стихи. Я удивлялся: «Мам, откуда это у тебя, деревенской девочки?»
Так что, я думаю, наше стремление пойти в искусство — от родителей. Хотя не могу сказать, что мечтал стать артистом. Это все брат. Не знаю даже, как сложилась бы моя жизнь, если бы не он. Саша учился в консерватории в Москве и шансов мне не оставил, сказал: «Надо ехать в Москву» — и забрал меня к себе. Когда я стоял на перроне московского вокзала, я плакал от эмоций. Это был другой мир, другая планета… У нас в городе после школы мальчики шли либо в мореходку, либо на завод, что было тоже очень престижно. Тот же Федя Добронравов на заводе года три или четыре, по-моему, отработал. Да и я начал свою трудовую деятельность с шестого класса. Приходил в шесть часов на комбинат, сколачивал почтовые ящики и тару для стекла. Получал за это по 70 рублей в месяц. Грузчиком работал. Мне всегда нравилось зарабатывать деньги и отдавать их своей семье. Это у меня с детства. Когда летом мои одноклассники отдыхали в пионерских лагерях, которые я не любил (я единоличник по жизни, массовость мне не нравилась), я работал. И бывали месяцы, когда зарабатывал больше, чем мама. Я ей помогал уже в 12—13 лет.
— Ничего себе! С детства характер виден.
— Как сказал мой бывший тесть, замечательный, уважаемый Андрей Николаевич Баршев (легенда радио «Маяк», а позже он придумал радио «Ностальжи»), когда я пришел в его дом: «Женился на моей дочери? Будь любезен, без обид, обеспечивай». И все. Я не стал нахлебником из-за того, что был еще студентом. Поздним вечером я заканчивал занятия в ГИТИСе, а в двенадцать часов ночи заходил в метро и до шести утра работал там в течение четырех лет.
— Я читала, что в итоге вы даже стали дренажником шестого разряда.
— Ну да, я начинал с того, что пылесосил и мыл станции, а потом стал их красить. Когда попадаю в метро «Библиотека имени Ленина», вспоминаю, как белил потолки, смазывал шпалы — это был второй дом. А потом я стал дренажником. Мне это нравилось, факт!
— Скажите, как выжить в такой ситуации, когда ты днем учишься, а в полночь спускаешься в метро и выходишь, когда люди уже идут на работу?
— Молодой был, крепкий. Ну а спал буквально на учебниках часа по три, когда шли первые пары по разным предметам — литературе, марксизму или чему-то еще. Педагоги прощали. Первыми парами у нас актерское мастерство, к счастью, никогда не ставили.
— На актерское мастерство сил, значит, хватало?
— Я старался. Нам педагоги задавали этюды, и мы с однокурсником Димой Певцовым устроили нечто вроде соревнования. Можно было 20 этюдов сделать, а мы делали по 70—80 и даже по 100. Больше всех. И в результате в первом же нашем спектакле «Две стрелы» по Володину мне дали главную роль.
— Что сказал отец о вашем успехе?
— Ну, это был мой личный успех на курсе. И все. Это ведь просто студенческий спектакль… Но если бы папа видел меня на сцене или в кино, он бы страшно гордился. Он погиб, когда мне 24 года было, и до сих пор мне ужасно его не хватает, чтобы по-мужски поговорить. Он даже не успел посмотреть мой первый фильм «Прощай, шпана замоскворецкая...». Я был так расстроен этим… Представляете, когда я поступил в ГИТИС, папа не поверил, потребовал показать документ! Взял мой студенческий, рассмотрел, а потом сказал: «Через два дня верну!» И пошел показывать соседям и друзьям… Это было доказательство, а иначе кто бы поверил в такое чудо. Разве это мыслимо — вот так приехать из провинции и поступить без всякого блата? Это ведь было такое магическое слово — «блат». Все знали расценки. Поступление в ГИТИС по блату стоило ключей от «Волги». Более обеспеченные соседи не могли понять, как вдруг у совершенно небогатой семьи, у тети Юли и дяди Коли, оба сына взяли и поступили в столичные институты.
Брат за пять копеек на метро доехал из общаги в консерваторию и поступил, и я повторил его поступок через три года… Конкурсы были, конечно, бешеные. Свои силы пробовали примерно 20 тысяч человек, ходили по кругу по всем институтам: ГИТИС, Школа-студия МХАТ, «Щепка», «Щука»… Везде на актерские факультеты брали по 25 человек, то есть всего проходило примерно 100 человек в год. В ГИТИСе Ирина Ильинична Судакова, которая набирала курс, взяла меня за руку и сказала: «Больше никуда не ходи!» И я больше никуда не пошел. Но произошло страшное, я проспал следующий экзамен по литературе. Я жил у брата в общаге консерватории, телефонов не было. И вот я просыпаюсь и в ужасе понимаю, что час уже, как экзамен идет. Прибегаю и вижу, что экзамен не начали, меня ждут. Я, конечно, получил по полной программе, но поступил!
— После ГИТИСа первый ваш театр — миниатюр Аркадия Райкина, который вскоре стал «Сатириконом». Но вы там четыре года были в массовке.
— В массовке в последнем ряду. Но зато там было много пластики, а я очень любил танцевать. Занимался тогда модным брейк-дансом. На улице не танцевал, но мог часами перед зеркалом оттачивать какие-то движения. Компания в массовке у нас была прекрасная — Марина Голуб, Константин Лавроненко, Сергей Урсуляк… Когда мне дали первую роль со словами — я играл горбуна и произносил единственную фразу: «С огнем играешь», — я ее растянул по максимуму: «С огнем же играешь же». Мне так хотелось подольше побыть на сцене... Но у меня не было комплекса, что я артист массовки, потому что это был театр миниатюр, там все играли небольшие роли. Это потом, когда ушел из жизни Аркадий Исаакович Райкин, Костя все изменил, и сейчас это уже другой театр.
Первые главные роли молодые артисты получили в «Служанках», это был первый мощный прорыв. Тогда звезды так сошлись, что в театре собрались Роман Григорьевич Виктюк, Алла Михайловна Сигалова, которая ставила танцы и с которой я потом долго работал, и Валентин Александрович Гнеушев, который ставил пластику. Валя Гнеушев потрясающий, у него, по-моему, огромное количество золотых медалей с циркового фестиваля в Монте-Карло. У нас первый состав был — Костя Райкин, я, Саша Зуев и Сережа Зарубин. Это была революция. Новые формы, новая эстетика, новые смыслы. Роман Григорьевич перевернул театральный мир.
— Видела вас мама в «Служанках»?
— Мама ходила на все мои спектакли. Не знаю, понимала ли она «Служанок», но ей нравилось, как и все, где я играю. Она была очень простая женщина, о таких говорят — неискушенный зритель. Как-то пришла на «Отелло» и стала хлопать абсолютно везде. Мадам, сидящая за мамой, похлопала ее по плечу и сделала замечание: «Вы хлопаете не в такт музыке». — «Я хлопаю в такт своему сердцу!» — ответила моя мама.
— Я помню вас в «Служанках» и в «Саломее...», где вы играли Ирода и Оскара Уайльда. Это было мощно. Вы здорово развивались у Виктюка, по какой причине ушли от него?
— Материальная причина. Роман Григорьевич никогда не мог ни у кого просить для театра, хотя я считаю это нормальным. Марк Захаров просил за своих актеров, Олег Табаков фантастически выручал всех своих. А у Виктюка я играл десять главных ролей за копейки. И Рома еще не отпускал меня сниматься, а годы-то шли… Но я достойно покинул его театр, сначала ввел актеров на каждую свою роль. И на долгие годы «нырнул» почти исключительно в кино. А вот сейчас наступил период, когда я соскучился по сцене. И за три года сыграл около 700 спектаклей. Это нереально много. Исколесил страну вдоль и поперек. Дочка, когда я приезжаю домой, спрашивает: «Папа, ты откуда?» Я говорю: «Из Бугульмы!» А вот в кино в последнее время снимался нечасто. Соглашался, только если это исключительный проект. С радостью снялся в «Легенде Феррари» в роли начальника белогвардейской контрразведки Гаева. У Ольги Погодиной там потрясающая роль. Если бы не эта пандемия, мы бы запустились с ней с очень хорошим историческим проектом, но нужно подождать… Непонятно, как получилось, но мы с ней стали друзьями. Я не думал, что у меня будет друг — женщина. Она абсолютно в меня верила, когда как продюсер утверждала в картину, где я сыграл дрессировщика Бориса Афанасьевича Эдера…
— Съемки шли почти год, как вы работали с хищниками?
— Первый день мы снимали в сталинском доме рядом со знаменитым Домом на набережной. И во время обеденного перерыва Костя Максимов, режиссер, говорит: «Пойдем, я тебя кое с кем познакомлю». Я в костюме, в галстуке… Вот слава богу, что галстук не снял. Идем. Ну вы знаете сталинские дома, там помпезное все. И сидит консьержка, уже в таком приличном возрасте. Он говорит: «Знакомься. Это единственная дочь дрессировщика Бориса Эдера». Я чуть с ума не сошел. А ей Костя сказал: «Это актер Николай Добрынин. Похож он на вашего отца?» И она так долго-долго смотрела…
Причем она простенько одета была, в какой-то кофточке, но с таким достоинством держалась! И вот она медленно так говорит: «Похож». Я ее стал про отца расспрашивать, потому что ничего не знал о нем. Только прочел единственную книгу о дрессуре, и это были все мои знания. Она мне многое открыла. В том числе: «Отец всегда в галстуке ходил, это правильно, что вы в нем». Я спросил: «Может, у него шрамы какие-то были?» — рассказала. Я поинтересовался, как шрамы, полученные от хищников, выглядят, на что она просто задрала рукав кофты и показала… Спрашиваю: «Это тигр?» А она так спокойно: «Нет, это мишка». Она тоже дрессировщицей была. А по поводу тигров… Я, конечно, их боялся, но старался это чувство преодолеть. Тигр, с которым я работал, был уникальным, совсем ручным — хоть и махина в 250 килограммов. Очень смешно было: я поднимаю тигра на задние лапы, сам стою перед ним, а Сережа Козлов, оператор, спрашивает: «Коленька, а что у тебя такие стеклянные глаза?» Я отвечаю: «Да потому что я боюсь его». Ну, метр между нами. А я еще без очков ничего не вижу, и палкой с мясом тигру то в глаз тыкну, то в нос, чтобы покормить за хорошую работу… А вот с шимпанзе Бушем я очень подружился. Это такой трехлетний ребеночек. Они ведь реально развиваются, как человеческие дети, он и засыпал у меня на руках в девять часов вечера, я его кормил, поил, ругал, такая любовь у меня была…
— Какие кинороли вам еще дороги?
— Очень многие. В «Доме с лилиями», в «Людмиле Гурченко»… Но к большому сожалению, после «Сватов», которые действительно дали мне безумную народную любовь, многие режиссеры видят во мне только Митяя. А это обидно.
— Просто «Сваты» — фильм, который делает людей счастливыми. «Любовь и голуби», современный вариант. «Сватов» постоянно повторяют, и рейтинги высокие.
— Сейчас его показывают в очередной раз. У меня дочь подсела, я говорю: «Нина, все, заканчивай»… Я совершенно не рассчитывал на то, что будет семь сезонов. У моего Митяя была проходная короткая роль, но она разрослась. Ко мне многие так и обращаются: «Э, Митяй!»
— Это значит, стопроцентное попадание в роль! Хотя у вас действительно прекрасный получился Марк Гурченко, а в «Орловой и Александрове» Леонид Утесов.
— Утесов — моя любимая роль.
— Как вы готовились к ней? Голос пытались воспроизвести по записям? Сохранились же интервью, программы с Утесовым…
— Нет, ничего подобного не было. Это родилось мгновенно еще на кинопробах у Москаленко, обожаю этого режиссера. Я, по-моему, был 18-м по счету актером, который пробовался на эту роль. И когда я первый дубль сыграл, режиссер мне сказал: «Коля, поддержи меня. Будь «потяжелее». Потому что, несмотря на свой возраст, я очень шустрый. И я стал более медленным. А голос родился сам собой. Мне потом Володя Качан, который с Леонидом Осиповичем отработал семь лет в его коллективе, сказал: «Как ты ухватил его речь? Ты слушал записи?» А я говорю: «Не слушал. Пару записанных на телевидении песен посмотрел»… Я не знаю, откуда-то оно берется. Так и «Служанки» — откуда взялись? Как Рома Виктюк говорит: «Сына, ты сильно головой не тряси, космос — он приходит туда, в макушку к тебе». Какие-то артисты целые тома пишут, роль разбирают, что-то записывают. Стыдно сказать, я ничем подобным не занимаюсь. Роли как-то сами рождаются.
— И еще народ любит вашего Бакина из «Молодежки» — отца начинающего хоккеиста. Сериал сейчас повторяют на канале ЧЕ!
— Неистовая отцовская любовь к сыну — основа этой роли. Семейка у нас вышла комичная. Сына играет Игорь Огурцов, жену Елена Галибина. Мой герой — безумный фанат хоккея. Если у сына не получается, он ему и подзатыльник дать может. Человек без тормозов: если любит, то любит, если ругает, то ругает. Это очень похоже на мою собственную семью. У меня мама целовальщица была, она безумно любила своих детей, но как любила, так и журила, бросалась из крайности в крайность. Южные эмоции переполняли. Я просто знаю другие семьи, более сдержанные. Вот и я тоже сумасшедший папаша. С одной стороны, очень ответственный, потому что все время переживаю, как там моя семья. Я потому так много и работаю — чтобы обеспечивать семью. С другой стороны, как отец я, наверное, очень мягкий, потому что не могу ругать детей. На это у нас есть наша замечательная строгая мама. А я добрый.
— Ваша дочь Нина пишет картины, и даже в Строгановке какие-то ее графические работы были выставлены...
— Да. Она при Строгановке занимается в Детской академии дизайна, чему я очень рад. Вообще-то я слово «дизайн» не люблю, но, когда открыл двери этого храма, реально попал в Пушкинский музей, это так здорово, это так отличается даже от театрального института! Там в основном девчонки, такие «ботанки», у которых в руках не сигареты, а кисти и карандаши. И главное, что там ни у кого не спишешь, вот как ты рисуешь, так ты и будешь рисовать.
Стоит одна Венера Милосская, и перед ней двенадцать девочек с мольбертами, и каждая видит по-своему, двенадцать разных вариантов. И атмосфера потрясающая! Если честно, о такой профессии я сам мечтал. Я, в принципе, не очень компанейский товарищ. И мне подошло бы творить в уединении. Но у меня все наоборот получилось. Каждый вечер тысячи человек. А она может сидеть где-то с мольбертом… Вообще, дочь хочет быть монтажером. Увлеклась мультипликацией, сидит, что-то монтирует. Это здорово, я считаю, мне эта профессия очень нравится. Но бог его знает, как оно сложится. В жизни может всякое случиться. Абсолютно все.
— Вы так уверенно об этом говорите.
— Получал доказательства. Вот, например, история с появлением Нины на свет, она из разряда чудес. Я сидел в Питере, и тут звонок с телеканала «Россия». Мне предложили поучаствовать в цикле «Планета православия», где рассказывают о православных церквях по всему миру. Кого-то отправляли в Штаты, кого-то в Японию, кого-то в Африку. Меня на Ближний Восток — в Ливан, в Сирию. Еще я был в Турции и Грузии. В Сирии обошел десятки храмов. Был в Маалюле, в монастыре Святой Феклы. Брал там интервью у матушки Пелагеи. Сначала поговорили на камеру, а потом приватно. Я рассказал про свою семью, что мы с женой Катей здоровые люди, любим друг друга, вместе очень давно, но продолжения рода нет. А матушка Пелагея такая суровая тетка. Она меня выслушала и говорит: «Поезжай, все будет хорошо…» А там, оказывается, монастырь, в который со всего света приезжают люди просить, чтобы у них появились детки. И детки появляются. И они возвращаются туда с благодарностью. Там есть специальная келья, в которой воткнуты по всему периметру с четырех сторон штыри, и они были увешаны полностью «благодарностями» — золотыми украшениями.
В общем, дали мне сплетенный поясочек и ладан. Поясок жена должна была надеть на живот и не снимать, пока не забеременеет... И через полтора месяца Катя мне сообщила, что ждет ребенка. Мне было 44 года, когда я стал отцом. Дочку назвали Ниной. Я цикл передач заканчивал в Грузии, в монастыре Святой Нино. И там тоже молился… Очень хочу с дочкой поехать в эти святые места. В Грузию мы еще сможем съездить. А вот в Сирию уже вряд ли… Знаете, я снимался с Лизой Арзамасовой в сериале «Мой любимый папа», сидел в Ярославле. В шесть утра подъем на съемки, я включаю телевизор на кухне в съемной квартире, а там репортаж из Сирии: «Сегодня выпущена из плена матушка Пелагея…» Я чуть с ума не сошел, она была, оказывается, в плену у террористов. И показывают матушку. Она такая гордая вышла, прямо — ух! Я бросился целовать телевизор…
— А как вам запомнился момент, когда вы стали отцом?
— Мы ехали на съемки фильма «Родные люди» в Киев. В соседнем купе — Борис Невзоров и Люба Руденко. Катька родила в четыре, но пожалела меня и позвонила только в семь утра. Низким голосом Барри Уайта сказала: «Я родила тебе дочь». И у меня мир перевернулся. Я лишился голоса, встал на колени — благо я один в СВ ехал. Стал молиться, но так как у меня сердце разрывалось, на месте не мог оставаться. Выбежал, стал стучать в соседнее купе, оттуда слышу: «Пошел ты, еще час до Киева!» — «У меня дочь родилась!» В этот день мы снимали одну из финальных сцен, на площадке были все герои, человек сто, а я просто отключался, засыпал. И слышал, как режиссер кричал в рацию: «Теряем Добрынина, теряем Добрынина! Не спать!» А я в нирване находился. После мощной эмоциональной вспышки был отходняк. А еще люди подходили и говорили: «Ты прямо светишься».
Хорошая личность растет! Нина очень добрая, не жадная, беззащитная перед хамством. Не современная… Но у нее хорошая школа жизни. Когда мы дочь отдали в колледж, в ее классе было восемь мальчиков и одна она. Это и плохо, и хорошо, что не было рядом подруг и она в жесткой мужской компании все время общалась. Спрашиваю ее: «Нин, а если к вам девочка новая придет?» К ним периодически приходят новенькие… Отвечает: «Не-не, это мои мужики, я их никому не отдам». Она такая, бандерша. (Улыбается.)
— Ну здорово. У нее одноклассники, вы, старший брат Миша — сын Анны Тереховой, вашей второй жены, которого вы усыновили…
— У них с Мишкой такая любовь, я очень рад. Она видит во мне дедушку, а в Мишке принца-красавца. Ему скоро 33 года. Он здоровый, симпатичный парень. И смотрит Нина на него с восторгом и гордостью! А он ее обожает. Каждый год отпрашивается с работы на 1 Сентября и провожает сестру в школу.
— Вы не скрываете, что усыновили Мишу…
— Скрывать смысла нет. Но он всегда был мне родным! Это не обсуждается. Михаил Николаевич Добрынин. Ему было три года, когда я его усыновил. Это произошло в мой день рождения 17 августа тридцать лет назад. Он моя плоть и кровь! Мне говорят: «Как он на тебя похож!»
— У вас прекрасная семья, даже собака имеется для полного счастья…
— Это не собака, это чихуа-хуа… Но зато есть нормальная кошка…
— Какие-то традиции у вас в семье есть?
— Никаких. Только любовь. И это главное… И еще мелочи. Например, мы с женой очень любим готовить. Получаем от этого кайф. Сейчас на карантине мы с Катей и Ниной стали играть в какие-то настольные игры, во всякие «монополии». И еще просто гуляем по поселку, общаемся. Мне нравится такая жизнь. Покой, комфорт, уют и надежность. Я не люблю цапаться, физически болею от ссор. Больше всего на свете хочу, чтобы мои девочки были рядом и были счастливы.
— А в профессии? Вот вы играли папу хоккеиста. А вы могли бы сами на коньки встать? Ваш папа в 45 лет пошел танцевать, а вам не хочется экспериментов?
— У меня столько травм было, что пора пожалеть себя. На съемочных площадках я очень много трюков выполнял. И в молодости, и совсем недавно. Теперь думаю: зря. Это должны делать каскадеры. В одном фильме я сам прыгал с семиметровой высоты с крыши и повредил себе позвоночник. В другом, будучи уже немолодым человеком, делал перевороты на цементе безо всяких матов. А если вспомнить, что вытворял в молодости, страх берет… Но ролей неожиданных и нестандартных — хочу. Я ведь меняюсь. На карантине у меня борода отросла. Можно сказать, новый человек. (Смеется.)
