Лев Лещенко: «Мы с Элвисом Пресли служили в Германии почти одновременно»

«Мы с Элвисом оба попали в танковые войска. Только по разные стороны границы — он в ФРГ, а я в ГДР. Элвис, будучи звездой, снимал большой дом, куда перевез из США родственников и обслугу, а я служил как положено. Когда в 1962 году случился Карибский кризис, мы неделю спали не в казармах, а в танках — прямо внутри с автоматами», — вспоминает Лев Лещенко.

— Лев Валерьянович, этот год для вас юбилейный. Как отметили 80-летие?

— Концертом! Кстати, это я первым начал праздновать дни рождения на сцене, кто бы что ни говорил, оспаривая мое первенство на эту идею. Первый такой юбилейный вечер состоялся 1 февраля 1992 года. После чего традицию подхватили мои коллеги. Поначалу я давал сольники каждый день рождения. А потом пореже, только на юбилеи — в 65, 70, 75 лет. И вот уже в 80! На юбилейном шоу в феврале я замахнулся на 3D, под потолком летали балетные ребята, были новые аранжировки абсолютно всех песен. А во втором отделении мои друзья устроили капустник. Ну а после юбилея я позволил себе отдохнуть: наверное, месяц гулял. В том смысле, что не выступал. Но при этом в студии все равно работал. Сейчас вообще стараюсь больше заниматься творчеством, к которому концерты особо не отношу. Выступления — это все-таки рутинная история. Если в сотый раз исполняешь старую песню (а многие артисты это еще и под фонограмму делают), творческого развития в этом мало. Как называл один мой друг концерты — «обмолот идет». Работа над новой песней, репетиции — вот это творчество, вот что увлекает, двигает вперед.

— На какой возраст сейчас себя ощущаете?

— Утром, когда только просыпаюсь, — на сто. (Улыбается.) Там болит, тут покалывает. Мое слабое место — спина. Потом делаю зарядку, завтракаю с Ирой (супруга Лещенко, они женаты уже 44 года. — Прим. ред.) и тогда уже чувствую себя лет на 70. Потом уезжаю в Москву на работу. Встречи с людьми, переговоры, записи музыки — и вот вроде мне уже 50. А когда выхожу вечером на сцену, то летаю, и мне всего 30.

— На юбилей наверняка получили массу презентов. А о каком подарке мечтали в детстве?

— О велосипеде... Я родился в Со­кольниках. Но какую-то часть войны и не­много после мы жили в Богородском, где в двухэтажных домиках селились семьи военнослужащих. Мой отец, Ва­лерьян Андреевич, в годы войны был заместителем начальника штаба полка особого назначения конвойных войск, награжден многими орденами и медалями; после войны нес службу в Главном управлении пограничных войск КГБ, в отставку вышел полковником. Так вот, у наших соседей был трехколесный велосипед. И хотя мне было года четыре, отлично помню, как в теплые солнечные дни они выносили свою «чудо-машину» во двор. А мы, мальчишки, становились в очередь, чтобы прокатиться по несколько кружочков. Восторг!

Собственный велосипед я получил очень не скоро. Ведь денег в семь­е не хватало: работал один папа, а детей было трое — я, моя старшая сестра Юля и единокровная сестра Валя (мама умерла, когда мне еще и двух лет не исполнилось, и папа женился второй раз). Так что в первую очередь родители покупали необходимые вещи — школьную форму, пальтишко. А велосипед, мол, подождет. Впрочем, тогда и кататься в Москве было негде. Это сейчас в городе везде асфальт, велодорожки. А тогда на моей родной 2-й Сокольнической улице была булыжная мостовая. Еще одно детское воспоминание — как в самом начале 50-х у нас делали тротуары, прямо до мелькомбината имени Цюрупы. Тогда специальных машин — катков — еще не было, рабочие в наколенниках вручную утрамбовывали покрытие. Мы, дети, специально ходили на это смотреть.

— Мечты, связанные с музыкой, у вас еще в детстве появились?

— Да нет. Просто, как все дети в то время, я занимался в нескольких кружках: художественного слова, в духовом оркестре. Пел скорее для себя — в детском хоре под руководством Анатолия Чмырева в сокольническом Доме пионеров. Впрочем, педагоги мне порекомендовали показаться самому известному хормейстеру страны Александру Свешникову — он возглавлял знаменитый хор и музыкальное училище. Но до училища пришлось бы далеко ездить, и я туда не пошел. Где-то в девятом классе у меня прорезался настоящий голос. И я начал покупать пластинки известных теноров, хотя у меня был такой легкий баритончик...

Вообще, конец 50-х — начало 60-х — это удивительное время, расцвет нашего искусства, когда появились молодые художники, которых теперь знает весь мир, — тот же Эрнст Неизвестный. На Триумфальной площади у только что поставленного памятника Мая­ковскому летом читали свои стихи Вознесенский, Рождественский, Евту­шенко. А рядом — между памятником и гостиницей «Пекин» — первое здание «Современника» (в середине 70-х его снесли). Я студентом ходил туда на спектакли.

Мне еще повезло, что из Соколь­ников мы переехали в квартиру на «Войковской». Там наконец-то у нас появилась ванная! В нашем доме жило много спортсменов-динамовцев (поэтому я, будучи спортивным подростком, сразу записался в динамовскую секцию баскетбола, мне даже выдали форму). Благодаря им я познакомился с западной эстрадной музыкой. В то время такие новинки в основном слушали на самодельных пластинках, записанных на старые рентгеновские снимки — как тогда говорили, «на ребрах». И только единицы могли похвастаться «фирменными» дисками с рок-н-роллом. Спортсмены, выезжавшие за рубеж, имели возможность купить там новинки легкой музыки, а потом давали слушать нам, мальчишкам. Так делал, например, мой сосед дядя Валя — Валентин Кузин, прославленный хоккеист, олимпийский чемпион 1956 года.

— Значит, у вас была счастливая возможность слушать, к примеру, Элвиса Пресли?

— Да! Кстати, мы с Элвисом почти в одно время служили в армии в Германии, только по разные стороны границы — он в ФРГ, а я в ГДР. И оба попали в танковые войска. Только Эл­вис, будучи уже звездой, снимал большой дом, куда перевез из США отца, родственников и обслугу, а я был обычный парень и служил как положено. Когда в 1962 году случился Карибский кризис, мы неделю спали не в казармах, а в танках — прямо внутри с автоматами. А через полгода командование направило меня в ансамбль песни и пляски 2-й Гвардейской танковой армии. Демобилизовавшись, я поступил в ГИТИС, на отделение музыкальной комедии.

— С первого раза поступили?

— Нет, только с третьего! Сначала попробовал сразу после школы. Но меня еще с первого тура скинули: «сыроват». А я действительно ничего не умел, про музыкальный театр ничего не знал. И я решил: раз хочу быть певцом, надо посмотреть изнутри, что это такое. Устроился в Большой театр, в бутафорский цех (помню, мою анкету до-о-олго проверяли — театр правительственный). Я расставлял на сцене выгородки, стулья, столы, на которые выкладывал яблоки и гроздья вино­града из папье-маше. Но работа у бутафоров в основном днем, а мне же надо было готовиться в институт, заниматься вокалом. И я перешел в рабочий цех, который трудился в основном по ночам — собирал и разбирал декорации. Так я получил возможность постоянно ходить на репетиции и спектакли Большого, который в это время переживал расцвет. Борис Покровский ставил «Войну и мир» Прокофьева, Георгий Анисимов — «Повесть о настоящем человеке». Танцевали Уланова, Мак­симова, Лепешинская. Я знал всех артистов, режиссеров. С Володей Василь­евым, великим танцовщиком, не раз резался в настольный теннис в репетиционном зале. С другими артистами играл в волейбольной команде театра.

— Петь в Большом мечтали?

— Конечно! Да вокруг многие мечтали: в Большом на рабочих должностях подрабатывали ребята из музыкальных училищ. Бывало, просишь кого-то из них: «Послушай, как я звучу». Они бегут на галерку, а я выйду на сцену и ка-а-ак запою! Дело-то ночью происходит... В Большом я проработал год, после чего снова подал документы в ГИТИС, и снова меня срезали. Да все справедливо было: я же только-только начал заниматься в вокальном кружке, пробовал оперный репертуар, и все еще был «сыроват». Папа предложил поступить хоть куда-нибудь. Я подумывал о геологоразведочном институте — представлял, что в экспедициях сплошная романтика. К тому же в этом институте была вокальная студия. Но все-таки чувствовал, что хочу учиться только в театральном. И никуда не пошел...

— Провалы не отбили желания стать певцом?

— Нет. Потому что почти все абитуриенты, как я узнал, пробовали поступать и три, и четыре раза... После второго неудачного поступления в ГИТИС я устроился слесарем-сборщиком на завод точных измерительных приборов, который находился у сада «Эрмитаж». А на третий год я даже пытаться не стал: в любом случае забрали бы в армию. Зато после армии меня взяли в ГИТИС без вопросов, хотя я демобилизовался не весной, а осенью и опоздал на экзамены. У меня же в армии было два с половиной года концертной прак­тики: я пел в квартете и сольно, танцевал, программы вел, пару раз даже на немецком. Учиться благодаря такому опыту тоже было легко. Когда на первом курсе я спел арию короля Филиппа из оперы Верди «Дон Карлос» на итальянском, однокурсники сказали: «Чего тебе учиться? Тебе уже надо на сцену, работать». Так все и получилось: на третьем курсе мой педагог Георгий Павлович Анисимов, тогда уже главный режиссер Театра оперетты, взял меня к себе на работу...

— Нравилось петь в оперетте?

— Было интересно. Например, я спел премьеру первого советского мюзик­ла — «Конкурс красоты» Долуханяна. Играл парня с гитарой, который весь спектакль комментирует происходящее. Спектакль открывался моим выходом на сцену с такими словами поэта Николая Доризо: «Вот кактус. Разве он цветок? На бугорке земли шершавой нелепо скрученный виток колючей проволоки ржавой...» А главные роли исполняли Таня Шмыга и Эмиль Орловецкий в очередь с Герой Васильевым. Эти уже хорошо известные артисты приняли меня прекрасно. Таня Шмыга вообще была исключительная актриса и женщина. В спектакле «Цирк зажигает огни» я играл ее приемного отца, директора цирка Витторио Розетти, хотя в жизни был ее моложе на 13 лет. И Шмыга перед спектаклем подходила к гримершам: «Ну вы еще немножко Леву «подпудрите» — седины добавьте».

Но все равно певческой работы в театре мне не хватало. И я ломал голову: где ее найти? Тут мне подвернулась история с радио. Одна моя педагог в ГИТИСе, которая руководила вокальной студией Гостелерадио, сказала: «Хватит с тебя уже оперетты! У тебя настоящий голос, ты можешь петь и с симфоническим оркестром, и с эстрадным. Приходи к нам, будешь исполнять и арии, и романсы, и камерные произведения...» Так я попал в штат и стал работать со всеми радийными оркестрами. А их было целых шесть! И ими руководили великолепные музыканты: Геннадий Рождественский, Максим Шостакович, Юрий Силантьев, Борис Карамышев, Вадим Людвиковский. А были еще ансамбли электромузыкальных инструментов и русских народных, которым тогда руководил Владимир Федосеев, ныне известный во всем мире симфонический дирижер.

— Снова повезло?

— Да не то слово! Ведь все новое композиторы сначала приносили на радио. Например, Родион Щедрин принес ораторию «Ленин в сердце народном», и мне довелось спеть премьеру с Большим симфоническим оркестром под управлением Геннадия Рождественского. У меня была роль красногвардейца Бельмаса (это реальный персонаж, охранял Ленина и нес дежурство в Горках в день смерти вож­дя). А Людмила Зыкина в этом произведении пела «Народный плач». Роль Бельмаса готовили два человека — я, совсем еще мальчишка, и Артур Эйзен, солист Большого театра, народный артист РСФСР. Но Эйзен партию не успел выучить. Дело в том, что музыка Щедрина сложнейшая, почти атональная, на прозаический текст: «Я, бывший батрак, в семнадцатом году бросил работать у кулака и вступил в ряды большевистской партии…» И премьеру пел я. Так волновался, что на сцене меня буквально трясло. Успех был огромный. Правда, когда спустя какое-то время делали «фондовую» запись, в оратории пел гораздо более заслуженный Эйзен. А через несколько лет я перешел на эстраду, и там тоже застал расцвет: выступали Магомаев, Хиль, Кобзон, Пьеха, Пахоменко, Толкунова, Кристалинская, Пугачева...

— С Аллой Борисовной как познакомились?

— Аллу я впервые услышал на конкурсе. А потом году в 72-м или ­73-­м Слава Добрынин написал песню «Я вас люблю» и сказал: «Хочу, чтобы ты именно с Пугачевой ее записал». В тот момент я уже исполнил песни «Не плачь, девчонка» и «За того парня» (за которую на международном конкурсе в Сопоте получил первую премию). А у Аллы тогда еще все было впереди. И когда она в 1975 году с «Арлекино» поехала на конкурс «Золотой Орфей», который выиграла, я там уже был почетным гостем и пел сольный концерт...

Алла очень разнообразная, она не повторяет себя ни в жизни, ни в творчестве. Причем в жизни она спокойная, тихая, закрытая — интроверт. А на эстраде, наоборот, вся нараспашку, открыта слушателям. Она потрясающая актриса, умная и мудрая женщина. И с годами вообще стала очень основательной и глубокомысленной.

— С Аллой Борисовной вы вместе спели всего раз, а вот с Валентиной Толкуновой у вас есть несколько дуэто­в...

— Когда мы начинали, на эстраде дуэтов не было — ну, за исключением семейного у Аллы Иошпе и Стахана Рахимова. Это сейчас все поют дуэтом. Мы с Валей дружили много лет, очень много раз вместе ездили на гастроли. Я видел, как она любит своего сына Колю, сколько для него делает. Но он не отвечал ей взаимностью... В последний раз мы увиделись за день до ее ухода. Тогда меня пробило, и я внезапно подумал: «Валя болеет, а я все никак не могу ее проведать...» Отложив все дела, поехал в Боткинскую больницу, где она лечилась. Валя лежала в отдельной палате и выглядела неплохо (в юности она была вообще красотка нереальная). Но с кровати не встала. Говорю ей: «Валь, нельзя залеживаться, надо пройтись». А она: «Что-то не хочется». — «Ты думай о хорошем, у тебя же юбилей впереди: новую программу надо бы сделать». Хорошо так поговорили, а через день ее не стало.

— Вы с Толкуновой в своих дуэтах так искренно пели о любви, что поклонники вас «поженили»...

— А тогда как рассуждали? Если люди появляются вдвоем, значит, у них обязательно роман. Точно так же «поженили» и Сашу Маслякова со Светой Жильцовой, когда они вместе вели КВН... Нет, между нами с Валей ничего подобного никогда даже не намечалось. Она в то время была замужем за композитором Юрием Саульским, потом у нее кто-то другой появился. На самом деле тогда у артистов как бы не было личной жизни. Да что там у артистов, помните фразу, что «в СССР нет секса»? Вся личная жизнь артистов оставалась за кулисами, и никто точно не знал, кто чья жена.

— Но какие-то слухи тем не менее ходили...

— Вы знаете, обо мне никаких слухов не ходило. Может, оттого, что я сам никогда их не распространял — мне это претит. Всегда считал, что у публичного человека на виду должна быть профессиональная жизнь, а не личная. Когда ты все сам выложил, то это уже вроде и неинтересно. Я интуитивно чувствовал, что закрытость подогревает интерес к артисту. А вот Пугачева чувствовала иначе, ей были интересны скандалы, и она великолепно умела этим пользоваться...

— Что еще кардинально изменилось на эстраде?

— Сейчас совсем другая гастрольная жизнь. Раньше, чтобы заработать, надо было дать 20—30 концертов в месяц в разных концах страны. Расстояния огромные: то долго летишь, то на поез­де едешь, а между соседними городами — на очень неудобных автобусах. А ночевки! Теперь в любом, даже небольшом городе есть хороший отель, а раньше в основном паршивые гостиницы. Когда же я гастролировал в студенческие годы, то могли поселить и в общежитии. И поесть было нечего. Приедешь, к примеру, в Курган, а там в столовой только кусок непонятной колбасы с картошкой. Выручало мое любимое блюдо — томатный сок со сметаной. Перемешаешь, выпьешь пару стаканов — вот тебе и обед: и вкусно, и сытно. Непросто было и позвонить в Москву. Приходилось идти на поч­ту, на переговорный пункт, заказывать звонок и ждать своей очереди. Но была одна хит­рость. Из гостиницы мы набирали номер для заказа междугороднего звонка, а там просили соединить со знакомой телефонисткой — у каждого популярного артиста имелась своя какая-нибудь Зина или Наташа. Девушка была рада помочь любимому исполнителю и без очереди соединяла с Москвой, с домом или с Госконцертом — смотря куда было нужно дозвониться. В общем, гастрольный хлеб раньше давался тяжело...

— В поездках за границу, наверное, условия были получше?

— Когда я выступал перед нашими войсками в Германии или в Польше, селили неплохо. На фестивалях и конкурсах в Сопоте, на болгарском Солнечном Берегу («Золотой Орфей») жил в шикарных номерах. А вот на Олимпиадах, куда мы ездили по линии ЦК ВЛКСМ поддерживать наших спорт­сменов, бывало по-разному. Несколько раз мы ездили вместе с Кобзоном, Винокуром, Леоновым, Крутым. Муслим Магомаев однажды с нами поехал, но он такие мероприятия не любил...

Сами по себе это были очень увлекательные поездки. Но условия! В 1976 году в составе «агитбригады» я полетел на зимнюю Олимпиаду в Монреаль. Нас — спортсменов, тренеров и артистов — поселили в какой-то морской школе по 22 человека в комнате. Гена Хазанов спал у двери, я у школьной доски, трехкратный олимпийский чемпион борец Саша Медведь — у окна. Тут же рядом композитор Женя Мартынов, двукратные олимпийские чемпионы хоккеист Игорь Ромишевский и боксер Боря Лагутин. В соседнем классе жила Валя Толкунова, вместе с ней шахматистка Нана Александрия, другие наши спортсменки, а за простыней — 12 атлеток из ГДР. Мы, артисты, ходили на все соревнования, где выступала наша сборная. Вечерами набирали еду на шведском столе, добавляли нашу русскую водку и смотрели по телевизору вместе с ребятами соревнования, обсуждали их выступления, пели для них, смеялись, травили анекдоты.

— Во времена дефицита поездка за границу была возможностью купить что-то модное...

— Покупали мало, потому что на Олимпиадах суточные были всего 8 долларов. Все привозили из дома водку и икру на продажу. А чтобы сэкономить на питании, брали с собой консервы, пакетики с супами, которые надо варить 10 минут, и кипятильник. Даже была такая шутка, что советские люди за границей делились на банкометов и суперменов. Супермены — это те, кто супы варили. А банкометы предпочитали консервы. Некоторые мастера могли даже пожарить стейк между двумя утюгами! Чего только не придумывали… Но все равно суммы на покупки удавалось наскрести крошечные. На Олимпиаде в Лейк-Плэсиде, собрав долларов 120, я смог купить очень модные тогда сапоги-«дутики» и какие-то куртки. Вот когда поехал на коммерческие гастроли в Японию на целых 40 дней, тогда заработал прилично. Там проходила Всемирная выставка ЭКСПО, на которой СССР представлял экспозицию «Советская социалистическая Сибирь». В центре стоял настоящий мамонт, выкопанный из вечной мерзлоты, и японцев он очень заинтересовал. Но в один из дней наш павильон рухнул: в тот год выпало слишком много снега, и надув­ная резиновая крыша не выдержала нагрузки. Мы, советские артисты, выступали неподалеку, в зале «Коракуэн». За выход получали по 25 долларов. Я смог собрать долларов 800 и купил новейшую звуковую аппаратуру — и для сцены, и для дома: пульты, микрофоны и тому подобное. Багаж получился очень тяжелый, и часть пришлось переправлять в Москву отдельно, с оказией...

Поездок за границу очень ждали все советские артисты — и ансамбль Моисеева, и «Березка», и хор Алек­сандрова. В Союзе же тогда не было яркой, красивой одежды. Не случайно во время перестройки мужчины с деньгами первым делом стали носить малиновые пиджаки, потому что до этого одежда была блеклая, черно-коричневая.

— Цензура советская вас кос­нулась?

— Мне иногда говорили: «Эта песня пройдет, а эта — нет, надо переделать». Да я и сам все это чувствовал. Что же касается жестких запретов, то однажды руководитель Гостелерадио Сергей Лапин зарубил мне целый фильм! За год до Олимпиады я по собственной инициативе запустил музыкальную картину «От сердца до сердца», композитором в ней был Слава Добрынин, а режиссером Владимир Македонский. В эту работу я вложил всю душу. К тому же были потрачены огромные в то время деньги — 130 тысяч государственных рублей! Но главный редактор Первого канала по фамилии Шалашов донес Лапину, что Лещенко самостийно снял фильм и в нем звучат не утвержденные худсоветом песни. Когда я узнал, что мою картину запретили, пошел к Лапину разбираться. У нас с ним были хорошие отношения, я его дважды сопровождал в депутатских поездках, так что и выпивали вместе. В общем, я думал, что он вопрос решит. А Сергей Георгиевич и говорит: «Лев, вы же интеллигентный человек, а тут в тексте такая строчка — «видишь, я в глазах твоих тону». Ну это же так пошло! Мы вам такой положительный образ создаем, а вы!.. Нам не нужен второй Карел Готт или Том Джонс, нам нужен Лещенко...» И фильм не вышел...

— А будущие хиты вы всегда умели разглядеть? Или что-то упустили?

— Все свои хиты я разглядел. Другое дело, что от того, что было «не моим», всегда отказывался. Однажды Слава Добрынин сел за рояль и спел песню «Не сыпь мне соль на рану». Он только что ее написал. Я сказал: «Слава, как можно такое петь: «не сыпь мне соль на рану»?!» А он говорит: «Вот увидишь — эта песня станет хитом!» И оказался прав. Но и я был прав, что за нее не взялся. Да, жалею, что не спел, допустим, «Чистые пруды» или «Как молоды мы были», но мне их никто и не предлагал. Тут надо сказать, что я был в штате радио, и все ноты, которые приносили композиторы, редакторы показывали мне. У меня, как у солиста Гостелерадио, был план. В месяц я должен был 15 раз спеть в прямом эфире под рояль: оперные отрывки, романсы наши и зарубежные, русские песни. Страна была огромная, и я пел для разных часовых поясов: то для Дальнего Востока, то для Сибири и Казахстана, то для Поволжья или Москвы. Колоссальный объем работы! Причем за один такой прямой эфир платили в пять раз меньше, чем за минуту «фондовой» записи. Вот я и предпочитал работать «в фонды». Да, писал все подряд, столько мусора! Помню песню Хачатуряна «Аю-Даг». Он же блистательный композитор, но эта песня — ни о чем.

— Вы много пели патриотических песен...

— На самом деле немного, всего две: «И вновь продолжается бой» и «Любовь, комсомол и весна». Причем до сих пор люди на концертах, заслышав их, встают. Потому что это прекрасные, настоящие песни. А вот халтуры и дурновкусицы, патриотической по тематике, я, по счастью, сумел избежать. Навсегда запомнил слова Оскара Фельцмана на эту тему. Я тогда был молодой артист, мы у него дома готовили песню о Ленине «Улица Мари-Роз». Хорошая, кстати, песня, в стиле шансон. И Фельцман сказал: «Ты начинаешь жизнь на сцене, поэтому всегда думай о своей репутации, о своем имени. Никогда не пой плохих песен. Делай что угодно, но отказывайся!» Я так и поступал. Если предлагали что-то пустое, пафосное, неискреннее, говорил: «У меня нет металла в голосе для такого серьезного произведения, я не смогу». И такая отмазка, что голос не подходит, меня много раз выручала.

— Как пережили «бандитские» 90-е?

— В 1992 году мне было 50 лет. Уже состоявшийся человек со своими взглядами, со своим окружением. Да кто мог ко мне подойти, если я пел в Кремле, на концертах КГБ и МВД?! Я был, так сказать, «государственный» человек. И вообще, старшее поколение, «мастодонтов» — ту же Валю Толкунову, бандиты не трогали. Наверное, уважали, да и не были мы богачами. Бандиты наезжали на молодежь — попсятину, которая мгновенно начала зарабатывать просто бешеные деньги...

У нашего поколения все было иначе, мы трудились годами, чтобы что-то приобрести. У легендарной Клавдии Ивановны Шульженко, которую любили миллионы людей, была небольшая пенсия, рублей 120. И на каком-то мероприятии, кажется в Новороссийске, ей удалось подойти к помощнику Леонида Брежнева Виктору Голикову. Шульженко спросила, можно ли как-то ей помочь. Голиков сказал: «Напишите прямо сегодня прошение на имя Леонида Ильича». И вопрос решили — пенсию Клавдии Ивановне повысили до 220... Ну а я купил отдельное жилье только в 32 года — кооперативную «двушку» в Чертаново (а до этого жил в коммуналке, с папой и сестрами). Причем в этот кооператив долго не мог вступить. И машину первую купил в 32 года — «Жигули» третьей модели. Помню, за год до этого был в гостях у Щедрина и Плисецкой. Мы с Родионом Константиновичем репетировали. Закончили, спускаемся в лифте, а он и спрашивает: «Левочка, вы не подвезете меня туда-то?» А я: «Родион Константинович, я еще на машину не заработал...» Долго мечтал об иномарке, немецкой или шведской (речь не идет о новом авто, это вообще было нереально, но хотя бы о подержанной машине). Исполнил свою мечту только не так давно...

Сейчас, конечно, совсем другое время, жизнь сильно изменилась. Но, вспоминая прошлое, наверное, могу назвать себя счастливым человеком. У меня есть биография, все задуманное я сделал. И есть силы сделать еще что-то. Я пел то, что хотел, стал тем, кем хотел. И получил признание народа — это для меня самое дорогое.