Леонид Громов: «До сих пор отвечаю на вопросы Евгения Леонова»

— Леонид Николаевич, это смешно звучит, но в свои 62 года вы — начинающий артист Губернского театра, были зачислены в труппу в сентябре прошлого года. И сразу — роль за ролью. Как вы сюда пришли? Были ли до этого знакомы с Сергеем Безруковым?

— Мы снимались вместе один раз, в начале 2000-х, в фильме «Поцелуй бабочки», где Сергей Витальевич играл какого-то суперайтишника, а я — его начальника. Общения не было как такового. Один раз мы с ним сходили попили кофе во время перерыва, вот и все. Поэтому меня поразило, что через много лет он вспомнил меня и я был приглашен в спектакль Фонда Безрукова, а позже — в труппу Губернского театра. Так нежно меня никогда никуда не звали, и я растаял. До этого опыт был не очень хорошим. В 1993 году я уволился из театра «Ленком», сбежал, потому что был недоволен тем, что я там делал: 32 спектакля в месяц, а ролей нет.

— 32 спектакля с какими-то незначительными выходами?

— Ну да, как и у всех молодых артистов. Но уволился я не только из-за этого. Все-таки театр очень сильно изменился после ухода «стариков» — Пельтцер, Леонова. Я ведь попал туда, когда все «первачи» захаровские были живы, слава Богу… С Татьяной Ивановной Пельтцер играл в спектакле «Тиль». Меня ввели на небольшую роль Монаха. И вот ведь как она относилась к работе: ради того чтобы порепетировать с новым актером, пригласила меня домой. У нее была небольшая квартирка у метро «Аэропорт». В те годы Татьяна Ивановна уже порой забывала текст, и это ее очень беспокоило. Поэтому он у нее был переписан в тетрадочку, она разворачивала эти листочки и повторяла. Запомнилось, что, когда я пришел, Татьяна Ивановна вышла ко мне не в домашнем. Она всегда оставалась женщиной, хорошо одевалась, следила за собой. И угощение было изящным. Кофе, бутерброды с красной икрой, что было очень щедро, особенно по тем временам. Татьяна Ивановна налила две рюмочки коньяку, и мы стали читать сцену. И так пару раз я к ней приезжал… А потом мы с Пельтцер столкнулись в спектакле по Виктору Астафьеву, по повести «Царь-рыба»… Пельтцер досталась роль Рыбы…

— А как можно было играть Царь-рыбу?

— Вот, она должна была иногда молча выходить… Татьяна Ивановна подошла к режиссеру Гарику Черняховскому и художнику Олегу Шейнцису и не без юмора попросила: «Вы только в чешую меня не одевайте, пожалуйста».

Несмотря на такую маленькую роль, Татьяна Ивановна сидела на репетициях, наблюдала за нашей работой. А она не клеилась, потому что постановка представляла собой ряд не связанных между собой кусков. В результате за несколько дней до премьеры Пельтцер ушла. Сказала: «Если я чувствую, что надо уходить, я всегда ухожу». Мы сыграли три спектакля: утром для худсовета, днем для пап-мам сотрудников театра и вечером для зрителей. Реакция была все хуже и хуже. Бывает неоднозначный прием, но это был чистый провал. В тот же день Марк Захаров спектакль закрыл. И долго еще по всему театру летали кусочки пластика, изображавшие снег…

— А каким вы запомнили Евгения Леонова?

— Мы, молодые актеры, в «Поминальной молитве» играли евреев из деревни Анатовка. Присутствовали на всех репетициях, видели, как работает Леонов. Евгений Павлович был дотошный артист, даже на спектакль, который играл уже в сотый раз, приносил пьесу, клал на подоконник в актерской комнате, стоял и что-то там проходил, что-то себе помечал. Он в жизни был абсолютно простым человеком. Он любил всех угощать. Едем на гастроли, пойдет, купит какую-то еду, угостит коллег. Всегда был внимателен к людям. Я с ним не так много работал, но, когда Евгений Павлович меня видел, всегда так пристально смотрел и спрашивал: «Как дела?» А дела у меня были хреновые, но не мог же я ему на это жаловаться. Начинался бессвязный лепет… Один раз мы стояли у лифта, я после его «как дела?» минуты три, что-то пролепетав, молчал. Такая долгая пауза висела… Вдруг он повернулся ко мне и совершенно серьезно сказал: «Извини, не могу тебя дослушать». Что-то он про людей понимал, видел все…

Эти встречи — самое мое лучшее воспоминание о театре «Ленком». «Старики» вступались за молодых артистов на худсоветах, где все обычно помалкивали и только поднимали руку, кого наказать, кого убрать. И иногда это случалось даже не где-то там в кабинете у Захарова, а в зале, при всей труппе. Кстати, самым страшным был не его гнев, Марк Анатольевич почти никогда не кричал, а тихий выговор. Он умел это делать. «Может быть, вам не надо заниматься этой профессией? И мы сейчас поможем вам исправить ужасную ошибку, которую вы совершили?» Все это было так по-иезуитски тихо, так по-отечески. Страшно становилось.

— А вас на гастроли в Америку действительно взяли с какой-то ролью, где не было слов?

— Да, в «Юноне и Авось» одного матроса не хватало в ряду, меня туда поставили. Нужно было просто танцевать и хлопать. Времена настали свободные, наша труппа впервые ехала без сопровождения официального кагэбэшника. Но все приметы советского человека мы везли с собой. Нищенские суточные, маленькие электроплитки, на которых грели тушенку. У нас такая случайно со стола упала в работающем состоянии, прожгла в номере пол. Мы были в ужасе, что-то поставили сверху, пытаясь скрыть повреждения… Жили в Нью-Йорке полтора месяца и играли в бродвейском режиме. Каждый день по спектаклю, а по субботам и воскресеньям — по два, выходной — понедельник. У меня же радости от таких микроскопических выходов на сцену не было. И несмотря на то, что один раз Захаров уговорил меня остаться, я вскоре все равно подал заявление об уходе…

— 18 сентября в Московском Губернском театре состоится премьера спектакля «Старший сын», где вы играете роль Сарафанова. Почему эту пьесу не перестают ставить?

— Согласен, пьеса написана давно, ее конечно же играли абсолютно в разных театрах, разные мастера. Это загадка и вопрос, почему пьесы драматурга Вампилова до сих пор живы и актуальны. Время идет, приходят и уходят спектакли, песни, фильмы, а вот что-то остается надолго, если не навсегда. Вампилов по-прежнему современен. Он идеалист, верит в человека. Его пьесы напоминают нам о том, что мы люди. В мае сыграли предпремьеру «Старшего сына», и пока что говорить о реакции зрителя рано. Идея этого спектакля принадлежит конечно же нашему худруку, Сергею Витальевичу Безрукову. Как я получил роль? Мы играли спектакль «Женитьба. Почти по Гоголю», и худрук вдруг сказал, что мне надо сыграть Сарафанова. Я думал: ну когда это еще будет… И вот случилось, и очень быстро. Режиссер Григорий Алексеевич Лифанов нежно погрузил нас всех в эту историю. Я ему очень благодарен за эту работу. И с партнерами мне тоже очень повезло, сильные артисты, я за ними еле поспевал. Репетиции проходили так легко, с любовью, в атмосфере смеха, шуток дружеских. По-семейному. И надеюсь, зрители это почувствуют на спектакле.

— Получить такую роль — роскошь. Сарафанова в «Старшем сыне» играли многие легендарные артисты, в том числе Евгений Леонов в культовом фильме Виталия Мельникова. Чем вам интересен этот герой?

— Понимаете, через Сарафанова автор напрямую говорит какие-то важные вещи. О том, что каждый человек рождается творцом. И каждый в своем деле, по мере сил и возможностей, должен сделать так, чтобы лучшее, что было в нем, осталось после него. Дочь Сарафанова вспоминает, что мама называла отца «блаженный». Человек, которому нужно время от времени замедлиться, подумать, покурить в сторонке, посмотреть на облака… У нас в России таких людей много. Они могут быть электриками, водителями такси или мастерами по ремонту обуви. Мне нравятся простые люди, обычные, они мне почему-то ближе. И, как мой герой говорит, «жизнь умнее всех нас, живущих и мудрствующих. И даже тех, кто вроде бы ничего важного не сделал, но прожил жизнь с чистым сердцем, она всегда утешает». Вот это бы дай Бог так сказать, чтобы зрители поняли. Мы, как мне кажется, потеряли простодушие. Оно куда-то ушло из жизни из-за скоростей, из-за технологий… Может быть, тут и кроется причина интереса людей к подобным произведениям. Им хочется остановиться, отойти от суеты, послушать такого человека, на него посмотреть.

— Вы родом из Курска, как раз из простой советской семьи. У вас было нормальное дворовое детство, весь день на улице, родители на работе…

— Классе в первом мне повесили ключ на шею, чтобы я мог сам после школы зайти домой, поесть. Это было как-то естественно. Все так жили. Дети умели поджарить картошку, яичницу, сделать бутерброд, разогреть суп, который тебе оставляли родители. Я выходил на улицу с бутербродом, и все друзья откусывали от него по кусочку.

— А это правда, что вы начали говорить только после трех лет?

— Да. Возможно, произносил что-то типа «бэ», «мэ», «ма», «па», но не говорил. Впрочем, это обстоятельство не вызывало у взрослых желания паниковать. И как-то мама с подругой и мной, трехлетним, шли по улице, и вдруг я выдал осмысленную фразу: «Нина, отдай маме сумку»... Мы росли самостоятельными. Недавно увидел по телику рекламу тренингов для молодежи по «умению располагать себя в пространстве». Удивился. Мы как себя располагали? Бегали в основном. Все лето на речке, вся зима на катке. Это потом меня оттуда вытащили в курский театрик «Ровесник», он был самодеятельный, но, по сути, профессиональный абсолютно. В 1975 году я умудрился получить медаль лауреата Всесоюзного конкурса самодеятельных театров, помню, как ходил с ней в школу, гордился.

— После этого вы набрались наглости и отправились в Москву поступать в театральный…

— Я эту наглость ищу в себе по сей день, думаю, куда она подевалась, когда нужна. А тогда внутри это было! Не показное, не наружное. Точно знал — буду артистом. Несмотря на шрам на щеке, много других вещей, которые ставили под сомнение этот факт. Безуспешно показывался в Школе-студии МХАТ, в Щепкинском, в ГИТИСе. В «Щуке» меня сразу пропустили на третий тур. Я расслабился — и вдруг «слетел». Подошел к педагогу Александру Михайловичу Поламишеву, спрашиваю: «Это из-за шрама?» — «Из-за какого шрама? Отстань, там другая ситуация, просто нет мест». И он написал мне рекомендательное письмо в Ярославское театральное училище, я его даже не открывал, отдал абитуриентам, которые хотели поехать туда поступать. Но до сих пор за это письмо очень благодарен.

— А как вы все-таки оказались в московском вузе?

— Товарищ предложил еще раз показаться в ГИТИСе. Идти туда не хотелось. Первый раз меня смотрела актриса с таким хриплым, низким, прокуренным голосом, она сидела с сигаретой, сказала: «Не надо вам поступать, ну ни в коем случае, вы никогда не станете артистом». А потом я прихожу на спектакль в ТЮЗе, вижу ее, и она работает хуже всех! Товарищ предложил показаться другому педагогу, и мы поступили на режиссерский факультет в актерскую группу. Программа та же самая, придумывалось это для того, чтобы режиссеры, которые учатся, имели своих актеров.

— Вашим однокурсником был Роман Мадянов. Мало кто знал его в ранней молодости. Каким он был?

— Мы дружили — Саша Баринов, Слава Белкин, Ромка Мадянов, который имел прозвище Дед. Он из Дедовска, из Подмосковья, поэтому раньше всех приезжал в ГИТИС. Все, кто жил ближе, всегда с опозданиями прибегали. Дедушка, Дед, Мадяныч… Яркая личность уже тогда, очень добрый, но принципиальный, человек слова. В институте это была дружба ежедневная, потом редко виделись. Его с четвертого курса взял к себе в Театр Маяковского Андрей Гончаров. А я сразу после диплома отправился в армию. Перед этим по работе виделся с драматургом Александром Володиным, фронтовиком, мы играли его пьесу, он меня напутствовал так: «Старик, это надо пройти, чтобы знать, что такое есть».

— Не принято было тогда «косить»?

— У меня папа воевал по-серьезному. Николай Пантелеевич Громов в 42-м году 16-летним запрыгнул в грузовик с добровольцами, приписав себе два года. Но воевал со всеми на равных, не как сын полка. И два брата отца — военные… Он бы не понял меня, если б я не пошел в армию.

Я попал в 11-й кавалерийский полк, который относился к Госкино, но тогда, в 1984 году, съемок уже практически не было. Правда, однажды нам довелось работать в массовке у Сергея Бондарчука в фильме «Борис Годунов». Такого я больше не видел нигде и никогда. Вплоть до горизонта поле усеяно людьми. В массовку попали все: актеры, военнослужащие, жители близлежащих деревень. В кавалерийском полку было, по-моему, 500 голов лошадей. И вот всех, даже тех, которые не давали себя оседлать и ковать, выгнали на съемки. Просто какой-то город в поле. Пять камер, сто каскадеров было на этой картине. Так работал Сергей Федорович.

— Вам было трудно найти свое место в профессии после возвращения из армии?

— Мы подыгрывали товарищам, показывались в Театре на Таганке, у Кости Райкина. Но меня никуда не звали. Потом я познакомился с актером Сережей Векслером, с которым мы попали в спектакль объединения «Дебют». Им заведовал легендарный писатель и драматург Михаил Шатров. И когда актер «Ленкома», Владик Быков, решил поставить спектакль в рамках этого объединения, мы пригодились.

— А когда вы в первый раз снялись в кино?

— Еще в 1984 году. Тогда мастер по сцендвижению привез нас, студентов, на картину, где мы должны были играть хулиганов, избивать пионеров. В том же году мы с Димой Певцовым снимались у Станислава Ростоцкого как каскадеры. Дрались на мечах, прыгали, бегали, выполняли трюки, нам, молодым, это все было интересно. Потом, конечно, было много каких-то проб. Часто меня почему-то приглашали на роль хулиганов… Самое запоминающееся — фильм Станислава Говорухина «Брызги шампанского» 1989 года. Я долго ходил на пробы, снимался и так, и вот так, и с челкой, и без, в кепке, без кепки. Но никто со мной не разговаривал, режиссера я не видел. В конце концов на мои расспросы мне ответили: «А режиссер за всем наблюдает в щелку». 

По тем временам, когда своего психического здоровья было в избытке, это казалось чем-то ненормальным. В общем, приклеили мне челку, дали кепку, сапоги гармошкой, ватничек и вызвали на съемку на Сретенке. Подвели к Говорухину. Он на меня смотрит, вернее сквозь меня, и совсем ничего не говорит. Хотя над этим гримом работали месяца три-четыре… Я постоял-постоял, потом пошел в автобус, снял челку, фиксы, переоделся и отправился пешком домой... Мне казалось, что я совершил яркий поступок. Думал, будет скандал. Молодой актеришко ушел от такого великого мастера, Говорухина. Переживал целую неделю. Что бы вы думали, мне звонят как ни в чем не бывало: «Завтра приходите на съемку». Оказалось, никто не заметил, что я тогда ушел…

— Леонид Николаевич, вы счастливы во втором браке. Говорят, актерские пары распадаются из-за конкуренции, а у вас жена не актриса. В этом секрет?

— Возможно. Наши отношения с Марией начались у храма, на крестном ходе, и в этом, наверное, есть какое-то знамение. Маша — трогательный, нежный, тонкий человек. У нее свои подвиги есть. Она по профессии музыкальный педагог, брала и детей-аутистов, и с ДЦП. Иногда таким детям нужны музыкальные навыки, чтобы идти к выздоровлению, социализироваться. Не могу сказать, что в быту со мной весело. Иногда, придя домой, хочется молчать. И супруга это понимает. Такое чудесное «праздноление», с книгой, телевизором, с прогулками с женой, очень для меня важно. Думаю, что встретил настоящее чувство, когда был готов его ценить. Все приходит вовремя.

— А какую дорогу выбрал ваш сын от первого брака, Иван?

— Он отучился на актера, работал в Театре на Малой Бронной, ходил с копьями по сцене. Я говорил ему: «Вань, ну не засиживайся сильно с копьями там». Потом пошел в киношколу на режиссуру. Выяснилось, что он неплохо снимает и монтирует. Ваня здорово работает, очень востребован, занимается монтажом на площадке. Но общаемся мы мало. Я с молодыми ребятами из театра больше общаюсь, чем с сыном. Тут уж ничего не поделаешь…

Часто вспоминаю еще один мимолетный разговор с Евгением Леоновым. Однажды, уже буквально за несколько недель до своего ухода, он меня цепляет в холле: «Привет, как дела?» Я отвечаю дежурной фразой: «Да хорошо, Евгений Павлович». Он не отстает: «Почему?» Как на экзамене… Я как раз собрался из театра уходить… На душе было тяжело, и Леонов своей тонкой натурой, видимо, это чувствовал. Я начал снова что-то лепетать, мол, все хорошо. Он опять: «Почему?» — «Да нет, Евгений Павлович, все нормально, просто я молодой и поэтому…» — «Почему?» Леонова позвали, и он ушел. А на эти «почему?» я до сих пор, видимо, обречен отвечать, хотя бы самому себе. Как дела? Хорошо. Почему?