«Девяностые годы были очень противоречивыми и звонкими. Их почему-то сейчас принято описывать мрачно. Но все не так. Это было одновременно и кровавое средневековье, и ренессанс. То, что сегодня может кончиться судом, тогда могло кончиться смертью. Криминал был частью жизни. Но при этом шло возрождение. Появились Балабанов, Цой и иже с ними, художники всякие, даже попса цвела буйным цветом. Общага ВГИКа тоже была центром буйной творческой жизни 90-х», — вспоминает Иван Охлобыстин.
Поступив на режиссуру, я поселился в общежитии. Мне, москвичу, это не полагалось. Но мама сказала: студент не проживает студенческую жизнь, если он не в общаге. И я очень поверил маме. На курсе моим лучшим другом был Петька Ребане, и я поселился в блоке, где он жил с Юрой Белянским. Там вполне вставала третья кровать. Вахтерши были тетками добрыми, а единственная непримиримая гражданка почему-то решила, что я на законных основаниях там живу — настолько я примелькался в общежитии. К счастью, ей не пришло в голову поискать мою фамилию в списке... На улице бурлили страсти времен начала Древней Эллады, Кронос пожирал своих детей, а внутри царила все-таки романтическая обстановка, потому что там жили художники, режиссеры, актеры. В блоках постоянно шла какая-то работа, нужно же было всем этюды сдавать. Позже, попав на нью-йоркские студии времен 98—99-го годов, я понял, что общага ВГИКа перестроечных времен была дико на эти студии похожа. В одной комнате за чашкой японского чая молодые кинематографисты с разных концов света шумно спорят о последнем фильме Тарковского. В соседней комнате кто-то йогическими упражнениями занимается: одна барышня другой ногу тянет, а кто-то в это время на плитке яичницу жарит. В третьей комнате единственный на этаже видеомагнитофон, там идет просмотр американского фильма, например «Оборотня». В четвертой — беспробудная пьянка с обсуждением стихов Есенина, со стоянием на столах, с визжащими веселыми студентками. Сейчас бы это носило блудный оттенок, а тогда мы до такой степени были наивными… Мы же из Советского Союза вышли, мы были абсолютно по-хорошему выжжены. То есть если влюблялись, то женились. Были, конечно, исключения, но большинство считало, что идти другим путем беспокойно и странновато… Ну вот такая обстановка.
Моими ближайшими друзьями кроме Петьки Ребане, который умер, как многие «чегевары» из 90-х, от цирроза печени, были Федька Бондарчук и Тигран Кеосаян. Сейчас Федю Бондарчука считают страшно пафосным персонажем. На самом деле все внешние атрибуты — дорогие костюмы, загар — маска. Федя по сути панк, такой, знаете, из чистых яппи-панков. Он человек обалденный, хороший, отзывчивый, и отец у него волшебный. От такого родителя нельзя было не унаследовать.
Мы всей компанией часто устраивали гулянки студенческие — дикие, иногда с кровищей. Но это были не пустые гулянки, не было желания просто нажраться водки и уйти от реальности. Реальность нам нравилась, нравилось жить. Мы хотели снимать кино. Мы хотели жить хорошо. И мы были уверены, что, если будем хорошо работать, — все так и будет. И все планировали, фантазировали, как же эти планы и идеи, от которых нас распирало, осуществить… Почти всегда гуляли в общаге, а иногда ехали к Феде в Подмосковье на дачу. От института до общаги три минуты, а до Феди пилить и пилить на электричке. Как-то мы приехали к нему, прогуляли день и ночь. После бурного застолья большой компанией пошли гулять по лесу к реке. Вернулись часа в четыре утра усталые, пьяные, завалились спать где попало. Я — в грязных сапогах, тяжелых джинсовых шортах с карманами, деревенской рубахе с петухами и кожаной жилетке — отключился на самой большой в доме кровати. Просыпаюсь от внимательного взгляда. В дверном проеме стоит Сергей Федорович Бондарчук и с умилением смотрит на эту картину. Увидев, что я проснулся, он говорит: «Лежи, Ванек, лежи». И ушел. Я поднялся в ужасе! Это же постель режиссера, который снял «Войну и мир»…
Но не все относились к бриллиантовой когорте кинематографистов с пиететом. Страна рушилась, менялась, преобразовывалась, как бабочка в коконе. Это было странное время. Процессы гниения и цветения шли одновременно. На V, перестроечном, съезде Союза кинематографистов стариков уничтожали, старались истоптать ногами. Прошлись по Бондарчуку, Ростоцкому, Наумову, Михалкову. Даже Герасимова посмертно распинали… Досталось тогда и Евгению Матвееву за то, что Брежнева сыграл. После того жуткого съезда кинематографистов прошло несколько лет. Я приехал на «Кинотавр». Гулянки там всегда дикие. И я был под стать им. Шальной. Приехал на своем мотоцикле. Вернее, как приехал… Его поездом привезли — я не хотел с ним разлучаться. Рудинштейн мне два номера дал, в одном стоял мой мотоцикл, а в другом я спал. С третьей стороны, в соседнем номере, жила Вера Глаголева. И эта милая дама очень возмущалась, потому что вечерами, приходя с тусовок, я любил «поездить» на мотоцикле. Заводил его прямо в номере и газовал. Романтика: открыто окно, море перед тобой…
Вот так я безбашенно жил. Это потом я опомнился, женился и стал нудным дядькой, а тогда был диким… И вот я «погонял» на мотоцикле, чуть проспался, а часов в шесть утра вышел из номера. Меня тянуло на набережную, где много всяких шашлычных и все такое. Иду и вижу — сидит взрослый человек и плачет. А у меня к взрослым людям пиетет. Думаю: какая-то беда, надо помочь. Подошел, оказалось, это Евгений Матвеев, и он как-то по-мужски так, не оскорбительно плакал. Я сел рядом, спрашиваю, что случилось, может, помочь чем-то могу. И он мне говорит: «Жизнь порушена. Меня все чморят. Вы, молодежь, ни фига не понимаете. Я пропал». Я интересуюсь: «Простите, давайте разберемся. В чем проблема?» Он говорит: «Я Брежнева сыграл, и сейчас за это меня все пинают…» — «Нет, сейчас времена наживы и капитала. Сейчас все решает рынок. Вы Брежнева сыграли, вам же премию дали?» — «Да, — говорит, — большую». — «Квартиру дали?» — «Да, я ею очень доволен». — «У вас все окупилось. По нынешним временам вы герой». — «А как же моральные ценности?» — «Но вы же верили в это». — «Да». — «Греха нет». — «А что посоветуете?» — «Допейте вашу чекушку. И бутылку в витрину!» Я ушел. И услышал звон стекла… Где-то через год или два он снял свой фильм «Любить по-русски» — и начался его новый взлет… Не знаю, возможно, тот разговор чуть на это повлиял, а может, и нет. Это не важно. Важно, что Матвеев устал страдать и взял судьбу в свои руки.
Ножи носили все
Мы были из того поколения, кто совершенно не умел обращаться с деньгами. Если они появлялись, мы их прогуливали. Как-то мы получили стипендию и пошли в ресторан «Охотничий» почти всем курсом — я, Федька Бондарчук, Тигран Кеосаян, Сашка Баширов и Фуад Шабанов. Мы туда часто захаживали, он находился совсем рядом со ВГИКом. Взяли шашлыки, водку, и нас поперло на романтику. В ресторане выступал снулый певец в сером костюме. Он пел много песен, но нам особо полюбилась «Черный ворон», и мы ее заказывали раз 30. Проблема была в том, что кроме нас в «Охотничьем» гуляла цыганская свадьба, и им 30 раз слушать песню о гнилом пальце и кольце вообще не в кайф было. И у нас случилась драка и поножовщина. Что с нас взять — пьяная глупая молодежь. Могло закончиться плохо, потому что на столе было полно ножей и с собой ножи имелись. В те времена практически у всех мужчин с собой был ножик. Я всегда носил. А вот Федька нет. Он даже надо мной подтрунивал: «У тебя апокалиптический синдром». Как-то я приехал к нему на съемку в Питер, и он обнаружил у меня в рюкзаке стратегический запас: банку конины, нож с разнообразными открывашками, веревку и фонарик. Федька над этим набором дико хохотал, меня всячески обзывал и издевался. Я даже оправдывался, мол, ножик ношу символически, без всякого зловещего умысла…
Но вообще в те времена грань между жизнью и смертью была тонка. В той драке южные товарищи — в лице Тиграна Кеосаяна, выступавшего на нашей стороне, — отличились громкими проклятиями и бряцанием железками откуда-то из-за барной стойки, с безопасного расстояния, Тигран не любил сам кулаками махать. А Федя любил, он тот еще проказник… В той драке победителей не было. Приехала милиция, и мы с цыганами, как две капли ртути, разбежались в разные стороны. Свадьба заиграла, певец запел, а мы вернулись к столику. И официант, который милицию вызывал, стоял с растерянным видом посреди пустого зала, где буквально минуту назад было просто ледовое побоище. Милиционер остался недоволен. Официанту пришлось ему дать денежку за напрасный вызов.
Много раз мы дрались по каким-то бытовым причинам — из-за девчонок, например. Но не это было главным. У нас была дружная компания, объединенная романтическим духом и верой в триединство: Тарковский, Шукшин, Вампилов… Они были наши кумиры… А мы были идеалисты. Мечтали стать великими кинорежиссерами, хотели открывать горизонты людям. Мы не ленились ходить в кинотеатр «Иллюзион», где крутили ретроспективы великих классиков.
Я сопротивлялся: не хочу быть артистом
Частью нашей компашки был Ромка Качанов. Он тоже ввязывался с нами во всяческие авантюры. Но не это главное. Он мог своим бурчанием заставить кого угодно делать что угодно. Он заставил меня писать сценарии. И Рома первый купил у меня сценарий под названием «Урод». Потом Качанов заставил меня написать еще два сценария — «ДМБ» и «Даун Хаус». Вышло смешно — я учился на режиссера, а вышел сценаристом. Так и продолжаю писать. Скоро выйдет фильм «Иерей-сан. Исповедь самурая» по моему сценарию.
Артистом я тоже как-то неожиданно для себя стал. Снялся в фильме «Нога». Для своего времени это была настоящая бомба. И обо мне писали, мол, появился новый герой молодого поколения. Но эти похвалы я всерьез не принимал. В историю с фильмом «Нога» меня втянул Ролан Быков. Он решил снимать этот фильм на своем объединении «12А». А я в это время сижу в общаге, времени у меня свободного много, и я трачу его на тусовки со студентами, гулянки и первые влюбленности. В перерывах какой-то необязательный сценарий пописывал. И вот врывается ко мне в блок Ренат Давлетьяров, которого Быков сделал директором этой картины, и говорит так настойчиво: «Поедем на юг! Будешь артистом!» А я, как все режиссеры, на артистов свысока смотрел. Я сопротивляюсь: «Да не хочу я артистом». Я же Тарковским хотел быть, Иоселиани, Жан-Люком Годаром. И тут хитрый Ренат произносит сакраментальное: «Море, халява, вино, деньги, женщины!» Все из этого списка было мне доступно, кроме моря. И вот на море он меня купил. Ренат — гениальный психолог. И я поехал туда, познакомился с режиссером Никитой Тягуновым. Интеллигентнейший парень из среды мажоров конца 70-х, откуда вышел в том числе и Мамонов. Тягунов к тому времени уже ничем серьезным не злоупотреблял, но ничего не ел. У него была пустая квартира, заставленная порожними бутылками. Если сейчас снять о нем кино, никто не поверит, что так может быть. Рядом с ним была его любимая Надя Кожушаная. Надя — это стихия, Угрюм-река, вся русская душа.
Если с кого-то лепить дикую родину-мать, это с Нади Кожушаной. Она была бесконечно талантлива, сценарист от Бога и при этом красивая, широкая женщина, я восхищался ею. И выпивка ей не мешала, а даже помогала писать. Сейчас, когда повсюду говорят про фитнес, диетические программы, витамины, мы понимаем, что что-то в нашем тогдашнем образе жизни было не так. Но в то время нам это в голову не приходило. Все пили и сжигали себя. Кого-то это сгубило. Кто-то остановился. «Не все вернутся из похода, но кто вернется, тот с медалью...» Режиссер Никита Тягунов был интеллигентным мягким человеком. На съемках он подходил ко мне и тихо говорил: «Ванечка, мне бы хотелось, чтобы сейчас люди почувствовали, что тебе дико одиноко в этой странной ситуации…» — потом раз тридцать извинялся за свою просьбу и уходил к режиссерскому креслу в нелепых шортиках на тоненьких ножках, покрытых пигментными пятнами. И хорошо, если он по пути где-нибудь не падал. Ему страшно не везло — он постоянно падал, и его ловили всей группой. Кто-то даже предложил: «Давайте ватник и каску ему дадим», — потому что Тягунов был постоянно как избитый. После премьеры фильма Никита пожил всего годик. Умер, когда ему еще и сорока лет не было. Вскоре умерла его Надька, совсем еще молодая девка…
На съемках фильма «Нога» собралась компания, заряженная идеалистическим духом. Картина — точно передающая состояние фантомной боли, которую ощущают люди, прошедшие Афганистан. После премьеры ко мне подходили ребята-афганцы, которые не были выпускниками высших учебных заведений, детьми профессора и балерины, а были контуженными жизнью людьми. И они говорили, что это единственный фильм, который точно передает их ощущения, когда возвращаешься в мирную жизнь и не можешь ее принять, не понимаешь, что происходит вокруг. Это как ломка, как похмелье. В титрах мы писали, что консультантами в картине являются рядовые. Это заставили убрать. Моей фамилии в титрах тоже не было. Я взял псевдоним — Иван Чужой. Я человек простой, деревенский, мои представления о том, что можно, что нельзя, тоже простые. Мой персонаж стрелялся, и я думал, взяв псевдоним, как-то дистанцироваться от его трагической судьбы. Потом меня стали часто звать на разные роли. Актерскую работу я как-то несерьезно воспринимал. Но в результате по актерской линии очень активно развивался. Это Промысел Божий. Несмотря на мое такое высокомерное юношеское отношение к актерской деятельности...
В Крыму и Рыбинске, где снимали «Ногу», подобралась прекрасная компашка. Тягунов подтащил Петра Мамонова. Они были друзья не разлей вода. Мамонов играл моего брата и сразу стал родным человеком. Помню, мы все время хохотали, что внешне с ним похожи, как настоящие братья… Мамонов философ, человек уровня Махариши. Понять это можно, только вживую с ним общаясь. От него исходит сила. Он — древний бог язычества, принявший христианство на самом глубоком уровне. Он всегда был мудр, бесконечно силен, у него тяжелая рука, он действительно как из леса вышел, такой Святогор, но при этом и старец одновременно. Мы с друзьями на его концерты часто ходили. То, что он там вытворял, обычному человеку может показаться полным безумием. Это не музыка, не поэзия, это кач, мистика. Как укачивает шаман где-то в тундре, и ты — у-у-у-у, и полетел, полетел, полетел за ним. Он уводит за своей личностью, за своей харизмой, окутывает. Мамонов — это просто неразлитый вискарь. Он всегда таким был…
Все это рок-н-ролл
В 90-е киношная и рок-тусовка были как-то слиты воедино. Помню, как, вернувшись из армии, в которую я попал после первого курса, я позвонил своим друзьям — Федьке и Тиграну. Их не было. Как потом выяснил, их тоже призвали, но чуть позже меня. Я расстроился. Мне, одичавшему за время службы, страсть как охота было с кем-нибудь о жизни поболтать. Дозвонился я Аркаше Высоцкому, он говорит: «Приезжай!» И я поехал к нему на «Белорусскую». И оказался в квартире Владимира Высоцкого… Увидел его гитару, магнитофон, на который он на кухне записывал свои песни. Для меня, чувака, который только демобилизовался и еще имел мозоль на указательном пальце от спускового крючка, это было потрясением. Следующее потрясение — люди, которых я там увидел: в рядок сидели Цой, Бутусов, Гарик Сукачев, Шевчук, БГ и Серега Курехин. Я тихо присел рядом с ними и обалдел… Ведь такие люди! Пацанами они оказались хорошими. БГ — это разлитая вокруг него любовь. Цой — очень порядочный, добрый, но внешне хмурый. Курехин — гений чистой воды, взрывающий мозг и сознание, изобретатель «поп-механики», легкий, просто современный Моцарт, и даже, возможно, круче…
Но самым серьезным шоком стало, что в этой компании был Шевчук — в армейском госпитале меня «штопали» под песни Шевчука. Я слушал «Наш бог всегда нас всех поймет, грехи отпустит, боль возьмет. Вперед, Христос, мы за тобой, наполним небо добротой». И вот после дембеля наткнулся на Шевчука. Я просто испытал культурный шок. Шевчук оказался суровым мужиком… А с Горынычем (так я стал называть Гарика Сукачева) у нас прямо дружба и любовь возникла. Мы никогда с ним не расставались. Ощущение, что он не просто друг, а сосед по дому и мы вместе держим свинок. Мы с Гариком не только подружились. У нас с ним сложилась работа по киношной части. Гарик — режиссер. Его картины «Праздник» и «Дом Солнца» сильно недооценены…
У Горыныча чуйка развита очень. Вот вчера он приезжал на съемки ленфильмовской картины «Девочка и Птицы» в Питер. В фильме я играю рокера. А Гарик сыграл ангела рок-н-ролльщиков, который встречает рокеров за гранью бытия. Горыныч целый день расхаживал по съемочной площадке с ангельскими крыльями. Гарик очень избирательный и тонкий в плане сценариев. Его нельзя позвать просто так, где-то лицом торгануть. Он прочитает сценарий, он посмотрит кусочки, он оценит мысль. Эта история ему показалась интересной. Ну и конечно, он приехал сюда поддержать друга. Так у нас принято — поддерживать друзей…
МХАТ был странным местом
Еще один мой друг — Мишка Ефремов — уже много лет как перешел в категорию родственников: он Анфискин крестный и всегда нашей семье очень помогал. В том числе и со свадьбой. Мы с Оксанкой были голодранцы. Свадьба стоила две тысячи долларов, по тем временам для нас это было чем-то нереальным. Но я получил хорошие гонорары за постановки, которые шли по моим пьесам во МХАТе. Эти пьесы мне заказал Мишка Ефремов, и он же их поставил как режиссер. А дело было так: я пришел к нему домой, там сидела компания — Мишка, Машка Евстигнеева и Серега Шкаликов. И Мишка говорит: «Напиши нам пьесу». Я соглашаюсь: «Хорошо, давай выберем жанр». — «Ну, вообще, тянет к эпосу». Я говорю: «Такая же фигня, давай пойдем в сторону древнегреческой драмы, с хорами». В результате там казачий хор есть в спектакле «Злодейка, или Крик дельфина». И пока ребята сидели, я пошел на кухню и стал писать. А когда приехал домой, все доделал. Вот прям с лету!..
Прошло время, и Ефремов мне сказал: «Твоя «Злодейка» идет с аншлагами. Перевели ее с малой на основную сцену. Напиши нам еще пьесу». Я согласился и написал «Максимилиана Столпника». Шкаликов сыграл там главную роль. За эту роль ему даже дали театральную премию. Это было в 98-м году. В этом же году он и умер внезапно. Ему было 35. Он себя, конечно, не жалел совсем, злоупотреблял и всячески себя сжигал. Многие мои друзья так жили и ушли из жизни совсем молодыми. Чуть раньше трагически погибла Ленка Майорова. Не люблю, когда событиям придают мистический оттенок, но все же что-то странное в этом было. Они вдвоем с Сергеем Шкаликовым играли в спектакле «Тойбеле и ее демон». Ленка — Тойбеле, он — демона… Их любовная история заканчивалась смертью…
МХАТ в то время был весьма странным местом. Ефремов-старший тяжело болен. Но при этом даже в самом своем беспомощном состоянии он оставался человеком мощным. Мишке при таком авторитарном отце было довольно тяжело, хотелось абсолютной самостоятельности. Он сейчас раза в два переиграл отца по диапазону, глубине актерской игры и совершенству. Мишка — золото. Лучше друга нет. Много раз он меня выручал. Как-то я лежу со сломанной ногой, а мы жили в Тушино на 48 метрах вшестером — Оксанка, я и четверо детей. Денег нет, жрать нечего. Приходит Мишка, и, уходя уже, он как-то мне так очень стыдливо, дико стесняясь, дает тысячу долларов. А я тоже дико стесняюсь — взять неудобно. Но взял в итоге. Он обеспечил нам месяц очень хорошей жизни. Мишка трогательный и деликатный человек. Человек-праздник. Все люди в моем окружении — люди-праздники.
Когда наступили кислые нулевые, я и мои друзья как-то потухли. Это время было нам абсолютно идеологически чуждо. Рок-н-ролльщики сейчас в тени. Их не слышно и не видно. Нет уже таких диких проявлений, как прежде. Но рок-н-ролл — это не обязательно топать ногой и быть пьяным. Рок-н-ролл — это работа с утра до вечера. Рок-н-ролл — это отдаваться всей душой семье. Земля сейчас не рождает таких драйвовых персонажей, как в 90-е. Но грядут другие времена. Сейчас опять сдвинулась земная ось, приближаются времена перемен. А мы очень комфортно же себя в них чувствуем, мы в них выросли, для нас это самые органичные времена. Мне полтос будет в следующем году. То, что пугает сейчас обычных людей, нас заводит. И я смотрю на Мишку Ефремова, на Гарика Сукачева и вижу — им это тоже нравится. Мы последнее поколение романтиков. Для нас форс-мажорные времена — возможность наконец-то встряхнуть всю эту обыденную кислятину, эту зависимость от этих жирненьких пальчиков, считающих денежки. Игорю Ивановичу принадлежит фраза: «Надышаться можно только ветром»... То, что я и многие мои друзья остались живы, — это Провидение, милость Божья. Мы приложили все усилия, чтобы умереть, но мы живы. Видимо, это закон Вселенной — чтобы жить, нужно умирать.
