— Моя личная история со всеми метаниями, крайностями, драмами может казаться необычной для советской актрисы, но вполне типична для западной.
Жизнь — самый талантливый драматург. Не нужно быть известным человеком, чтобы иметь невероятную судьбу. Я редко цитирую, но тем не менее, как сказал Антон Павлович Чехов: «Жизнь каждого из нас — сюжет для небольшого рассказа».
— И как начинался ваш рассказ?
— …Арбат, закатное солнце, резкие тени на мостовой, цветущие анютины глазки и папа, который ведет меня куда-то за руку, совсем маленькую. Каждую весну, когда я вижу старую подсыхающую от луж мостовую, вспоминаю детство. Маму помню в синем крепдешиновом платье в белый горошек, ее развевающиеся на ветру светлые волосы, — я смотрю на нее через окно автобуса, который под звуки оркестра увозит меня на лето с детским садом.
Очень существенным в моей памяти моментом стала операция на аппендицит. Мне было пять лет. Помню, как меня мыли в ванной, везли на каталке, перекладывали на стол, над которым висела огромная круглая лампа, надевали маску с эфиром. Когда я очнулась, на животе обнаружила бинты. Соседка по палате объяснила — меня прооперировали. И я пришла в восторг!
Само понятие «операция» принадлежало взрослому миру, в нем слышался оттенок мужественного преодоления страдания. Я вернулась в детский сад с полным ощущением приобретенного опыта и появившейся печали. Я ощутила — у меня есть прошлое...
— Девочка с прошлым…
— Да. Меня, кстати, моя бабушка и ее подруги называли — «женщина с прошлым». Я все время предавалась каким-то воспоминаниям… И влипала в разные истории, доходя в своих переживаниях до фанатизма.
Однажды спасала воробья, который не мог летать и лежал возле ограды детского сада. Переживала так сильно, что отказывалась от еды. В конце концов детсадовские воспитатели пригласили ко мне психолога.
Но в нашей семье эмоции лились через край. И это приветствовалось, а не пугало.
В дом постоянно приходили гости — друзья родителей, люди кино, театра. Играли пластинки с романсами Вяльцевой, Обуховой, Штоколова, цыганские песни. Их слушали, за ними подпевали. Постоянно звучал Вертинский, папа его очень любил. Кроме романсов пели, как подпольщики, гимн колымских заключенных — «Я помню тот Ванинский порт». Мощнейшая вещь, мы с сестрой в каком-то смысле на ней выросли. У нас ведь дедушка, мамин отец, расстрелян, а бабушка, мамина мама, сидела 22 года. Ей давали один срок, потом добавляли новый. Последним местом отсидки стала Колыма. Бабушка освободилась в 1953-м. Она была удивительно мужественным и скромным человеком, вела аскетический образ жизни.
Папа тоже был человеком очень скромным.
Его радости по поводу творческих успехов, которые случились уже в очень зрелом возрасте, казались детскими. «Ты представляешь, дочь, оказывается, я снял народный хит!» — говорил он мне про «Большую перемену». А мы с сестрой и мамой рассуждали: «Вот есть известные режиссеры, которые снимают серьезные фильмы, а он снимает комедии, и ему не очень везет. Почему бы папе не поставить классику, Чехова например?!» Нам казалось, что фильмы по классике — верный шанс на успех. Да и папа по характеру был немного чеховским дядей Ваней.
— Но в любом случае свою первую роль вы сыграли именно в фильме отца «Вас вызывает Таймыр».
— Это дело случая. Папа искал актрису, которая бы сыграла чистую и наивную девочку Дуню. И однажды наш сосед и друг семьи Леня Платов, который работал на «Мосфильме» художником, сказал: «Что ты мучаешься, попробуй Ленку». Я была круглолицей и веснушчатой. На роль я подошла. Играть мне нравилось, но актрисой я становиться не хотела. Представляла, что буду философом. Однако решила начать свое образование с театрального училища. Все знакомые родителей там учились и казались мне личностями яркими и раскрепощенными.
— Студенткой Щукинского училища вы снимались в «Романсе о влюбленных»...
— На пробы фильма «Романс о влюбленных» я попала второкурсницей и к тому моменту снялась уже в трех картинах. Моя мама работала какое-то время ассистентом по актерам на «Романсе...»
в паре с Галей Бабичевой, а Кончаловский никак не мог найти главную героиню. Как-то раз попросил маму показать фотографии дочерей. После чего пригласил на встречу «ту, которая похожа на Ширли Маклейн».
— Так вы познакомились с Кончаловским. А как начался ваш роман?
— Это была влюбленность актрисы и режиссера во время съемок картины. Не было бы этих обстоятельств, думаю, мы бы прошли мимо друг друга. Надо понимать, каким Андрей Сергеевич был в те годы на площадке. Он всех вовлекал в свою орбиту. Все мы читали и цитировали книги, которые читал он. Вслед за ним увлеклись сыроедением и вегетарианством. Повторяли его мысли про Восток и Запад. Мы все начинали преображаться, думая, что становимся чуть-чуть похожими на него, немного европейцами…
Когда у актеров что-то не получалось и мы мучились, Кончаловский говорил: «Ребята, мы страдаем, а кто-то придет, купит билет за рубль, сядет на задний ряд и будет целоваться с девушкой. Это игра. Легче!» При этом он сам так эмоционально переживал на площадке за героев, что переигрывал нас всех, сидя в своем режиссерском кресле. В него все влюблялись: гримерши, художники, актеры. Саша Градский, который писал музыку... Ну и я тоже влюбилась в Кончаловского. А он влюбился в меня. Начался роман, который продлился три года.
— Как вы пережили, что ваш роман закончился?
— Я сыграла в картине «Ася» Иосифа Хейфица, перенаправив на роль свои эмоции. И получила за нее призы на международных фестивалях.
— Наверное, непросто было избавиться от печати «бывшей женщины Кончаловского»…
— Я встретила мужчину, которого полюбила.
Он был врачом французского посольства. Дело шло к женитьбе, но его отец отказал ему в необходимой поддержке. Он уехал. Нас разделил железный занавес. Я стала «бывшей женщиной французского доктора», а не Кончаловского… Но вот что странно: с Андреем Сергеевичем мы уже много лет живем отдельной жизнью. И все равно меня постоянно спрашивают журналисты о нашем романе.
— А разве Кончаловский не был главной любовью вашей жизни?
— И вы туда же… Это первым придумал замечательный Виталий Вульф, светлая ему память.
В своей передаче обо мне сделал заявление: «Главной любовью в ее жизни был, конечно, Андрей Сергеевич Кончаловский». А потом позвонил и сказал: «Леночка, виноват!» Я согласилась: «Да, виноваты, вы решили за меня?!» — «Драматургия не складывалась». Драматургия!.. Даже мой отъезд в Америку объясняют попыткой догнать Кончаловского! Те, кто знает, что в реальности со мной происходило, горько усмехаются на подобные домыслы.
— А на самом деле почему вы уехали?
— Был целый комплекс причин… Я пришла в кино в 16 лет, много снималась и играла в театре. И годам к двадцати восьми испытала полное отторжение от всего, что я делаю. Ко мне подходил гример, и у меня начиналась истерика: мне не хотелось, чтобы до меня дотрагивались. Меня красили, одевали, говорили, как двигаться, как ходить.
Я чувствовала себя объектом — гримера, режиссера, костюмера. Было ощущение, что мой уставший двойник всем зачем-то нужен, а настоящая я забилась в угол, и ей душно.
К профессиональному кризису добавилось и то, что мной заинтересовались органы. Вызывали в МВД, в КГБ, просили рассказывать о том, что происходит в моем окружении, в котором были иностранцы. Заставили подписать бумагу, что я об этом никому, даже родным, не расскажу. С поразительной регулярностью звонили домой ровно в 11 утра. Я просила маму отвечать, что меня нет. Иногда подходила к телефону сама и говорила: «Лены нет». Благо наши голоса похожи…
В общем, от такой жизни я впала в депрессию.
Казалось, тяжело заболею или умру. Нужна была резкая перемена. И она произошла: в январе 1982 года, придя вместе с Сашей Абдуловым и Леней Ярмольником в гости к знакомой американке, я встретила там своего будущего мужа, Кевина. Через несколько месяцев он сделал мне предложение. А в сентябре 82-го я уехала в США.
— Какой была реакция родных на ваш отъезд?
— Папа очень переживал и даже не пришел на мою свадьбу. После отъезда я увидела своих родных не скоро — въездную визу мне не давали. Раз в полгода моя мама подавала заявление в ОВИР о том, что она меня приглашает в гости. И получала отказ с формулировкой: «Не считаем целесообразным». Просьбу можно было повторить только через полгода.
Отказов было девять. На десятый раз мама получила согласие. Я уехала при Брежневе, а впустили меня при Горбачеве. В Шереметьево меня встречали сестра Маша, мама и папа с пролетарскими красными гвоздичками. Мы поехали домой, где нас ждала бабушка, та самая, которая отсидела в лагерях 22 года. Когда она меня увидела, сказала: «Лена мутировала».
— Перестали быть похожи на москвичку?
— Наверное, в чем-то не попадала в общую струю. Носила зимой джинсы с рваными коленками, тогда это было в диковинку. Вставляла английские слова в разговор, не специально, просто легче было порой выразить мысль. Пожив некоторое время в Америке, я вполне освоила восклицания: все эти «вау» и «упс». Правда, первое время они вырывались из меня совершенно не к месту.
Помню, мы были у родителей Кевина на каком-то торжестве. Перед ужином все гости беседовали о том о сем. Вдруг кто-то сообщил, что у общего знакомого умерла жена. Это было новостью для собравшихся. Повисла тяжелая пауза. И тут я скорбно произнесла: «Упс!» Секунда, небольшое замешательство. И все умерли от хохота.
— Адаптироваться в Америке было сложно?
— Мой культурный шок проходил в очень комфортном режиме. Кевин — славист, преподаватель русского языка и литературы. Он прекрасно понимал русскую психологию и юмор. Вообще шутить на иностранном языке — неблагодарная вещь. Юмор у каждого народа свой. Как-то раз сидим у родителей Кевина, беседуем с их подругой — пластическим хирургом.
Она обращается ко мне: «Если есть необходимость, я могу быть вам полезной». Я, усмехнувшись, отвечаю: «Если только мой хвост...» Она недоуменно переспрашивает: «Хвост?!» Я киваю: «Отрезать мой хвост». Она вопросительно смотрит на Кевина. Он начинает ей объяснять, что я шучу. Но хирург насторожилась и перевела разговор.
Когда муж окончил аспирантуру, мы переехали в город Мидлбери, в штат Вермонт, где Кевин получил работу на кафедре русского языка. Как-то утром он отправился на работу, а я пошла изучать городишко. Мидлбери оказался пасторальным, как на картинке, — зеленые поля, маленькие домики, белая церквушка на самом высоком холме, так что видна отовсюду. К ее входу поднимается крутая лестница с белоснежными ступенями. На улице ни души. И вдруг я услышала звуки церковного органа.
Зашла, а там народу — не протолкнуться. Пристроилась у стенки. И подумала: «Так вот где они все!» Я уже знала, что, встретившись с кем-то глазами, надо улыбнуться и сказать «хай», то есть «здравствуйте». И вот я стала здороваться со всеми направо и налево. Но на мою улыбку никто не отвечал, только опускали взгляд. Все были объединены каким-то общим волнением. Вдруг началось движение, кого-то пропускали вперед, в центре выстраивались парами и друг за дружкой потянулись к выходу из церкви. Когда народу стало поменьше, я увидела впереди… гроб. Деваться мне было некуда. Пришлось замыкать скорбную процессию с каким-то пожилым мужчиной в паре. Кто-то из коллег Кевина видел, как я чинно спускаюсь по ступенькам парадной лестницы церкви рядом с каким-то незнакомцем, вслед за гробом.
Вернувшись домой, муж спросил: «Тебя видели на похоронах... Что ты там делала?!» Нелепые ситуации меня просто преследовали.
— Супруг вас обеспечивал, вы могли не работать… Как вы проводили время?
— Кевин сначала был аспирантом, потом профессором, и я, как его жена, имела скидки при оплате университетских курсов, с удовольствием этим пользовалась. Первым делом пошла на курсы усовершенствования языка. Потом прослушала курс «Кино и психоанализ». Затем решила осуществить мечту юности и поучиться философии. Но философскую литературу с ее притчеобразной формой изложения, популярной у древних греков, осилить не смогла. Сломалась на второй или третьей притче… Как-то пожаловалась на это одному знакомому греку, а он сказал: «Лен, философами становятся не в результате обучения в институте.
Диоген торговал помидорами и был философом…» Свою дальнейшую деятельность в Америке я выбирала, руководствуясь этим принципом! (Смеется.)
Естественно, я прикидывала, чем могу заниматься. Одно время всерьез думала о том, чтобы стать травником. Меня интересовала восточная медицина.
— И каким же было ваше первое место работы?
— Устроилась в датскую кофейню. На собеседовании хозяин меня спросил, что я умею делать. Ответила: «Ничего». Ошарашенный такой честностью, он меня взял. В Америке я сменила много мест работы. Был период, когда я работала в Нью-Йорке на 47-й «бриллиантовой улице».
Контора специализировалась на продаже золотых слитков и кофе. Впервые в жизни я превратилась в офисного работника с графиком «с девяти до пяти» и строгим дресс-кодом. К счастью, я оказалась не единственным человеком из СССР. В офисе имелся соотечественник, Виктор, — парень из Вильнюса, бывший психиатр. Дурак дурака видит издалека. Мы с ним бесконечно хохотали, чтобы скрасить серые будни в этой конторе. Помню, он предложил мне посниматься на аппарате ксерокса, я тут же согласилась: прикладывала к машинке лицо то одной, то другой стороной, меняя выражения. Потом мне сказали, что это вредно, но дело сделано. У меня, кстати, те картинки сохранились. Черно-белые и очень эффектные.
— Насколько я знаю, вы еще трудились в ресторане «Самовар» в Нью-Йорке.
Там много русских посетителей, а вы — известная актриса и вдруг ходите с подносом. Наверное, ощущали дискомфорт?
— Если бы ощущала дискомфорт, меня бы там не было. А потом, у меня была цель, простите за пафос, но это отчасти укрощение гордыни. Я везде чувствовала себя самой собой: и в кофейне, и в галерее, и в офисе, и в ресторане. В Америке стыдно сидеть на чьей-то шее — это как раз признак ущербности. Конечно, в первый год жизни там скажи мне кто-нибудь, что я пойду работать официанткой в ресторан, я бы испугалась. Но моя нервная система быстро излечилась от рефлексий по этому поводу. Как-то в «Самовар» заглянул режиссер музыкального театра, знакомый с моей родней. По возвращении в Москву он им доложил: «У Лены что-то с психикой.
У нее отсутствующий взгляд, она носит подносы». Это классический пример того, как создаются мифы и сплетни. Он, видимо, за меня переживал, но не понимал главного — это было для меня терапией от ханжества и придуманной жизни. В Америке я прожила 11 лет. Уезжала в состоянии глубокой депрессии, а там, правда не сразу, научилась бороться со своими внутренними и навязанными мне страхами. Полезно остаться один на один с самой собой — без помощников и авторитетов.
— Это в «Самоваре» вы познакомились с Иосифом Бродским?
— Да. Он с Михаилом Барышниковым* и Романом Капланом был хозяином этого ресторана и, естественно, туда приходил. Как-то раз он подошел и заговорил со мной, проявил человеческое внимание, тепло, интерес.
Могу предположить, что зигзаг судьбы, который я сама себе устроила, был ему близок. Так я встретила мудреца. Мудрец был земной, во плоти, что называется — «свой парень». И при этом — гений. Он беспокоился, чтобы я поела, и был готов отвечать на все мои вопросы. Запомнилась его мысль: «Искусство — это любовь конечного к вечному. А любовь к человеку — это любовь вечности к тебе». И еще: «Абсолютная любовь бывает только к тем, кто уже ушел». Я за ним не записывала, поэтому пересказываю так, как поняла его слова.
— Вы у него спрашивали о том, нужно ли вам возвращаться в Россию?
— Да. И он высказал мысль, что Америка подходит для тех, у кого слоновья кожа, и что у него она есть, а у меня — неизвестно.
— Но вы-то человек чувствительный…
— У меня, конечно, не слоновья кожа, но в Америке она явно уплотнилась. У американцев есть поговорка: движение наверх начинается после того, как ударишься о дно.
— В вашей биографической книге «Идиотка» есть рассказ об одной страшной ночи, когда вы находились на грани жизни и смерти. Это и было ваше «дно»?
— Да, именно это и было. В тот период я жила в Нью-Йорке одна. С Кевином мы разъехались. Наши с ним проблемы усугубило то, что его направили по работе в Москву на целый год. А мне в очередной раз не дали визу. У меня появился друг. Представьте себе современного Гамлета, бросившего вызов своему кругу, — не принимает социум, пишет стихи, картины, студент философского факультета, работает, кстати, официантом в ресторане, каждая фраза — афоризм, ирония, юмор, и еще личная трагедия...
связанная с любовью и первым браком. Внешне смесь актера Николая Черкасова — любимого мною с детства — и танцора Александра Годунова: русые волосы до плеч, метр девяносто пять ростом. Мы с ним рядом смотрелись забавно. Бродили по городу, по паркам, полуночничали. Он погрузил меня в какое-то творческое восприятие американской реальности. Я стала писать стихи на английском. Зачитывалась поэзией Сильвии Плат — американский аналог Марины Цветаевой. У меня до сих пор хранится ее книжка, подаренная им, с надписью: «Елене, с любовью из окопов». Его фамилия Блэк — что значит «черный». Она оправдала себя, когда я узнала, что он принимает тяжелые наркотики. А начал он их принимать как обезболивающее — после развода с женой, известной актрисой Келли Макгиллис, снявшейся в фильме «Свидетель».
Кто-то из друзей и предложил ему эту зверскую панацею. От людей с такой харизмой и таким пороком надо бежать или проходить с ними весь путь до конца. Сбежать я попыталась, но он убедил меня, что бросит наркотики. В конце концов мы расстались на год, разъехались по разным штатам. Потом он объявился, приехал в гости. Представлял меня всем своей невестой. И вдруг исчез. Как потом выяснилось — сорвался на допинг. Тогда-то со мной и случилось это маниакальное наваждение.
— И вы набрали воды в ванну, сели в нее... Но в самый последний момент вас остановил механический писк, который, как выяснилось, издавала сломавшаяся пожарная сигнализация… — Это снова цитата из книги.
Она точная, но я не хочу это вспоминать.
— Ваш отчаянный шаг помог вашему другу отказаться от наркотиков?
— Нет. Тогда он об этом даже не узнал… Он спас себя сам спустя время. Начал посещать общество анонимных наркоманов и алкоголиков «12 ступеней», потом стал новообращенным христианином. Я встретилась с ним в Лос-Анджелесе через пару лет после того, как мы разошлись.
— Но тогда-то вы рассказали ему о том, что из-за него чуть не свели счеты с жизнью?
— Тогда рассказала… Но сейчас я понимаю: в том, что со мной произошло, он не был виноват. Внешние провокации — это только повод, искушение. А то иррациональное отчаяние, которое я пережила, было только моим отчаянием.
— Вас тогда кто-то поддержал?
— Я позвонила парочке друзей и сказала, что со мной.
А где-то через неделю повторила это в разговоре с Андреем Кончаловским. Он пригласил меня приехать в Калифорнию, где снимал тогда фильм «Гомер и Эдди». Я согласилась. Несколько дней даже поснималась в массовке. На площадке Кончаловский познакомил меня с Вупи Голдберг, исполнявшей главную роль. Она показалась мне родной до боли, только черной. Так смотрела на меня, как будто говорила: «Ничего, прорвемся! Я тоже была в такой ситуации». Она мне подарила тысячу долларов для того, чтобы я вступила в Американскую гильдию актеров. Для меня это было полной неожиданностью. Спровоцировал эту сцену Андрей Сергеевич Кончаловский, наверное, для истории...
чтоб было что рассказать. (Смеется.) Он этот жест прокомментировал так: «Вот, Леночка. Когда-нибудь и ты поможешь кому-нибудь, кто точно так же будет в этом нуждаться».
— Когда вы вернулись в Москву окончательно?
— Не люблю слово «окончательно». С конца 93-го года я постоянно живу и работаю в Москве. Скажу откровенно, это было интуитивное решение — вернуться.
— До этого вы приезжали на проекты?
— Да. В 88-м году приехала повидаться с родными, и вдруг мне стали поступать предложения о съемках. В результате провела здесь год и снялась в «Комедии о Лисистрате» Валерия Рубинчика, «Анне Карамазофф» Рустама Хамдамова, «Чернов/Chernov» Сергея Юрского и «Ловушке для одинокого мужчины» моего отца.
Так на новом витке и совсем с другим подходом я вернулась в профессию. Все стало складываться одно к одному. Спустя какое-то время я встретила Андрея Ташкова. С ним и с профессией у меня получились самые продолжительные взаимоотношения. (Смеется.) Он, кстати, вскоре должен подойти, сможете у него что-нибудь спросить…
— Как вы познакомились? Помните первое ощущение от человека?
— Это было еще в 81-м году, на премьере картины «Сашка» в Доме кино. Андрей играл в ней главную роль. Я сидела в холле и ждала Леню Ярмольника, моего приятеля, он тоже снимался в картине. И мимо меня прошел Андрей.
Он был погружен в свои мысли. Я обратила внимание на то, какие красивые у него руки. Крупная кисть, длинные пальцы, которые как-то по-особому изгибались… А познакомились мы с Андрюшей на пробах у Эдуарда Володарского как раз в 88-м, когда я на год вернулась в Москву. Володарский собирался снимать фильм по своему сценарию про человека, у которого мания — игра на скачках. Андрей пробовался на главного героя, а я — на роль его жены. Меня привезли на машине. Володарский и Андрей ждали у подъезда. Было лето. Тепло, сухо. Я стала выходить из машины. Андрей потом рассказывал: «Сначала появилась миниатюрная туфелька...» Это, видимо, настроило его на смешливое и юмористическое отношение ко мне. После проб Андрей взял мой телефон. Спустя несколько дней позвонил, мы болтали ни о чем, потом вдруг спрашивает: «А сколько тебе лет?»
Меня этот разговор уже стал раздражать, но я ответила, скинув два года — на всякий случай. А он, вместо того чтобы тактично промолчать, говорит: «А по-моему, года на два побольше». После этого мы быстро закончили беседу. Я только подумала: «Ничего себе флиртуют русские мужчины!.. Куда я вернулась?!»
Спустя несколько лет я гуляла по бульвару со своим другом поэтом и драматургом Петром Гладилиным. Проходя мимо театра Пушкина, на стенде с афишами увидела фото из спектакля «Черный монах», в котором Андрей играл главную роль. Говорю: «Петя, давай постоим». Я смотрела на портрет, и от него шла какая-то радостная и добрая энергия. И в моей душе появилась зарубка: Ташков — свет и тепло.
А в 95-м году случайно встретились с ним в актерском клубе «Маяк», куда он заглянул впервые.
Его туда привел приятель. Мы начали разговаривать. Андрей, как сам сказал мне тогда, ушел от жены и жил отдельно. Незадолго до того он стал отцом и внутренне терзался, что ушел из семьи. Находился на распутье. В конце концов все равно развелся через пару лет. Как говорят в таких случаях: в силу непреодолимых разногласий. Андрюша стал приезжать ко мне в гости. Помню, как они с Петей Гладилиным пели итальянские арии, импровизировали. Андрей изумительно исполнял Вертинского. И наше общение как началось в тот год, так и продолжается по сей день. Даже поселились мы рядом — на одной площадке, буквально через стенку.
— А кто вы друг другу? Друзья, любовники, родные люди?
— Мы два человека, которые встретились и не смогли расстаться. Наши отношения прошли все стадии, кроме печати в паспорте и развода. Даже как-то попытались разойтись, завести каждый по новому роману, но так и остались вместе. А что там впереди, кто ж знает.
— А в кино снимаетесь?
— Периодически. Ничего особо интригующего не предлагают, но я от работы не отказываюсь. А в театре я играю одну роль — Медею в спектакле «Москва. Психо». Больше проектов на сцене нет. Недавно в двух театрах мне сказали: «Лена, приводи любого режиссера, бери любой материал». Но пока я не готова. Не знаю, что хочу сыграть. Мы тут с Андреем искали пьесу и не нашли ничего, что бы нам подошло.
— На двоих?
— Не обязательно на двоих... Некоторое время назад Андрей написал пьесу и поставил антрепризный спектакль «Доброе утро, любимая, или Кофе с Бибо». Спектакль шел пять или шесть лет, а потом мы поняли, что пора его закрывать... У нас оставалась огромная пачка афиш с собственными портретами. Андрей предложил: «Пойдем в лес, сожжем».
— И что вы ощущали, когда их жгли?
— Печаль и освобождение.
— Я не уверена, что вы любите рассуждать гипотетически, но если бы вы не эмигрировали в Америку, как сложилась бы ваша жизнь и карьера?
— Была бы какой-нибудь заслуженной, а может, народной…
— Мне кажется, вы одна из самых свободных актрис и женщин.
— Это иллюзия.
Хотя… У меня нет звания, дачи, машины... Я официально не состою в браке, у меня нет детей. Я не то что свободна… А, скажем так, чувствую себя неплохо. Мне нравится, что очень многое уже не является для меня задачей и не надо за это бороться в силу возраста. Например, мне все равно, замужем я или нет.
— А как насчет детей? Тоже все равно?
— Был период, когда я очень переживала, что у меня нет детей, что допустила такую глупость. А потом разобралась в причинах и следствии. Дело в том, что у меня с юности была установка: иметь детей только от человека, которого любишь.
Мои же избранники или не были готовы создавать семью, или мы расходились по каким-то причинам. Да и у меня самой появилась потребность в семье как таковой слишком поздно. Но не произошло. И я приняла это как данность.
— Елена, а вы нашли ответ на вопрос, что такое счастье?
— Всё — счастье, кроме моментов большого несчастья! А, вот Андрей к нам идет. (Улыбается.) Сейчас я вас познакомлю… Андрюша — один из самых смешных и необычных людей, которых я знаю. Он, например, готовит для птиц... целое меню составляет!
Андрей: Когда остается на сковородке что-то из еды, я перемешиваю это с хлебом, с зерном, кладу в целлофановый пакет и отношу на улицу.
Елена: Был период, когда он еду для птиц украшал — чем-то сверху присыпал.
Я интересовалась: «Для чего это?» — «Чтобы выглядело аппетитней». (Смеются.) Андрей вообще очень вкусно готовит. Я вот не умею этого делать, а он умеет.
— А чем он вас кормит?
— Господи, вы так говорите, будто я одна из его птиц…
— Может быть, вы его вторая половина?
Елена: Раскрою тайну. Пресловутой второй половины, которую все ищут, не существует.
— Андрей, может, вы считаете по-другому? Может, Лена ваша вторая половинка?
Андрей: Давайте на эту тему скромно промолчим.
Все те, кто публично объявляют: «Вот она — моя вторая половинка!» — очень быстро меняют эту половинку на другую. Наблюдая за парами, которые живут десятилетиями в мире и согласии, я не слышал разговоров ни о каких половинках, эту тему вообще замалчивают. Даже собственное отражение в зеркале нас вряд ли удовлетворит. Мы не ищем себе подобных, скорее наоборот.
— А какая у вас версия по поводу того, что такое любовь?
Андрей: В разные годы я по-разному отвечал на этот вопрос. Безусловно одно: это бескорыстная отдача, желание сделать человека счастливым. И еще это имя моей второй жены — Любовь. Первую звали Надежда. Всего я был женат трижды.
Но вот Веры для полноты картины и Софии, то есть «мудрости», еще не встретил. (Смеется.) А если вас интересует, какую роль во всем этом играет Лена, — последние лет пятнадцать она — единственный заинтересованный слушатель моих рассуждений на эту тему.
Елена: А я не задаюсь вопросом, что такое любовь. Это такая же загадка, как рождение и смерть. Попытка втиснуть ее в формулу абсурдна… Но очевидно, именно в любви и заключается главный смысл жизни. Мой папа, уже находясь в больнице, за два дня до смерти сказал: «Главное — любить и чтобы тебя любили».
