Дмитрий Ульянов: «Не понимаю, как это — развестись? Зачем тогда жениться?»

«Ругал, ругал нас Михаил Ульянов, а в конце сказал страшную, как оказалось, вещь: «Вот единственный лучик света среди вас — только что пришедший к нам артист Дима Ульянов. Вот он один горел, видел, слышал…» Вы не представляете, что началось! Думал, звездой стану, но, наоборот, превратился в изгоя», — рассказывает актер Дмитрий Ульянов.

— Дмитрий на канале «Россия» идет новый, четвертый сезон любимого зрителями сериала «Спасская», у вас главная роль, но я слышала, что вы в проект попали случайно.

— Так и есть. Мне просто предложили: «Дима, давай ты с нами поедешь в Сочи на четыре съемочных дня. Герой отрицательный, появляется в конце, но потом будет продолжение». Я прекрасно знал, что все эти продолжения — вилами на воде писано, но все равно согласился. Посмотрел на погоду — там плюс 20 в январе, это же идеально! Я в тот момент просто устал, и моя задача была отдохнуть в Сочи. Совершенно не рассчитывал на продолжение, не знал, что начнутся всякие пертурбации, поменяется продюсерская компания, режиссер, и мой персонаж будет дальше развиваться. В результате получилось уже больше съемочных дней и роль стала довольно интересной. Смотрю, Давиду Ткебучаве, режиссеру и продюсеру самому нравится этот персонаж, и мы вместе его в итоге доработали. Придумали неожиданную любовь героя к сестре Спасской. Он хотел ее использовать в своих интересах, но влюбился. С человеком бывалым, жестким, тертым произошло то, чего он не ожидал. И вот в этот момент, когда мы работали над второй частью, я своего персонажа полюбил, потому что он получился объемным. Нельзя сказать, что стал хорошим, в истории всегда нужен антагонист, но некая трансформация с ним произошла. Любовь его очистила в какой-то степени.

— У вас часто происходит так, как со «Спасской»: «случайно согласился на проект»?

— Нет, не часто. Понимаете, сейчас в моей фильмографии около ста картин. Из них где-то восемьдесят — главные роли. И часто это сериалы, в которых по 2—3 сезона, по 16 или по 32 серии каждый, то есть — огромный объем работы. Я не эпизодник и конечно же тщательно выбираю роли, потому что с этим жить как минимум полгода. Смотрю, кто режиссер, читаю сценарий. Я взрослею, стали больше предлагать отрицательных героев. И это мне нравится, нет сдерживающих факторов. Могу по-разному проявляться как артист: быть злым в кадре, или жестким, или очень обаятельным, или справедливым — любым. Потому что ну он же плохой, может делать что угодно, чтобы добиться своей цели. А если играешь положительного героя, то у тебя рамки жесткие. Он не может первый ударить, на кого-то накричать, много чего не может. И ты разговариваешь полушепотом, аккуратненько ходишь, стреляешь — только в ответ. А еще меня больше стали приглашать на какие-то исторические картины — это тоже интересно.

— Ну хорошо, а в жизни вы спонтанный человек? Идете за случаем, который вам предлагает судьба?

— Вообще я консерватор. В кино и в театре, да и в жизни приходится постоянно импровизировать, и консерватизм просто спасает мой мозг, иначе я бы с ума сошел.

— Что в жизни важно, а что не важно, как вам кажется?

— Очень много «этажей» у этого ответа. Смотря в чем. Если говорить глобально, важно научиться слушать и слышать себя. А это сложно. Чего ты реально хочешь? Кем ты хочешь быть? Как жить?

— Вы живете так, как хотите?

— Да, я живу так, как хочу. У меня нет такого: «Эх, вот это я не сделал!» В какой-то момент жизнь предлагает тебе новые соблазнительные пути. И ты даже пробуешь сделать шаг в эту сторону, а потом задумываешься: «Подождите, а действительно ли мне это нужно?» И понимаешь, что придется заплатить чем-то очень ценным, что ты не хочешь терять. Когда я оканчивал театральный институт, по энергии и заряженности был готов стать художественным руководителем театра. Но понял, что пришлось бы дорого заплатить. А я не хочу. Не нужно больше власти, больше славы. И даже больше денег, наверное, не надо. Хотя денег всегда не хватает, но мне и того, что есть, достаточно. Яснее начинаешь понимать, что тебе действительно необходимо, а без чего можно жить.

— Со своей женой Юлией вы вместе больше двадцати лет. Редкая история для артиста. Вы ведь наверняка могли расстаться много раз.

— Конечно. Но не расставаться — наш выбор. Семья — это вообще самое главное.

— Можете объяснить, почему вы так считаете? Не только же потому, что так удобно, комфортно и стабильно.

— Мне кажется, проблема людей, которые разводятся и потом долго жалуются: «Эх, я развелся, у меня ничего не получилось», в том, что они думали: семья — комфорт и стабильность. На самом деле это постоянная тяжелая работа. Но в этом-то и драйв, просто ты все глубже и глубже уходишь в эти отношения, в этого человека. Тут о комфорте и стабильности нет никакой речи, не важно, сколько лет вы живете: 5, 10 или 17. Думаю, секрет моего длительного брака в том, что мои папа с мамой были вместе всю жизнь, пока папа не умер от ковида в возрасте 91 года. 

У моей жены родители тоже всю жизнь вместе. У нас как будто на генетическом уровне заложена эта схема. Я не понимаю, как это так — развестись. Зачем тогда жениться? Ты что, не можешь преодолеть какие-то разногласия? А ведь есть еще ребенок, перед которым ты несешь ответственность, он-то вообще не виноват в том, что папа с мамой, два взрослых придурка, поругались из-за того, что не чувствуют друг друга. Что за бред?! Я как-то представил, что мои родители развелись, да я бы не выдержал вообще! Вот из-за того, что они не развелись, я невероятно спокойный и защищенный. Я это понимаю, видя знакомых, у которых неполные семьи. У них нет ощущения внутренней защищенности, нет стержня. А я абсолютно уверенный в себе человек.

Я дважды не поступил в театральный институт, но был спокоен, как удав. Потом поступил в платный институт, отучился год, и меня выгнали, потому что я не ходил на общеобразовательные предметы. Но не жалел, потому что я советский человек, мне хотелось в нормальный вуз. И Тамара Васильевна Дегтярева, которая у нас преподавала, замечательная актриса из «Современника», мне сказала: иди в Школу-студию МХАТ, там Авангард Леонтьев набирает, им нужны мальчики. Я пришел, и меня сразу взяли на конкурс. Отбирал Олег Павлович Табаков. Ну и все, я поступил в Школу-студию МХАТ и на два года стал любимым учеником Авангарда Николаевича. У нас на курсе учился Кирилл Серский, внук Киры Николаевны Головко, актрисы МХАТа, которая в «Председателе» играла жену героя Михаила Ульянова. Кира Николаевна была педагогом Школы-студии и ходила на все педсоветы. А Кирилл ей засовывал в сумочку диктофон, и мы потом слушали все, что про нас говорят педагоги, в том числе Золотовицкий, который сейчас ректор. И как-то он сказал такую фразу: «Ребята у вас все «вторые»… Ульянов — второй Машков. Машков — второй Гафт». 

Они в свое время Машкова брали в театр, как второго Гафта, оказывается. Ну а меня прочили во вторые Машковы. Но вся эта моя прекрасная жизнь закончилась, когда я снялся на телевидении: Авангард Леонтьев решил меня отчислить. Это была мучительная, жутчайшая и абсолютно несправедливая история. Я ничего не нарушал, перед всеми извинился восемьдесят раз, всем позвонил. Но никто из педагогов, и даже Табаков, не смог противостоять характеру Леонтьева. В итоге Олег Павлович поговорил с Этушем, и меня взяли в Щукинское училище с потерей года на курс к Евгению Князеву. Но я не жалею ни одной секунды, потому что Щукинское училище — абсолютно мой институт. И я там был самым лучшим учеником. После его окончания меня сразу взяли в Театр Вахтангова. И мне рассказывали, что Авангард Леонтьев бегал по институту и кричал: «Если бы я не выгнал его из МХАТа, не взяли бы его в Театр Вахтангова!» Ему отвечали: «Так взяли бы во МХАТ».

— У Князева это был первый курс, который он сам вел как мастер?

— Да, и он в нас вкладывал душу. Тут важная ремарка: мы же в 90-е годы учились. Кино не снималось, из театра люди уходили, перспектив никаких. Это сейчас в актеры идут за славой и деньгами. А тогда актрис красивых невозможно было набрать, потому что все красивые в модели шли. Хотя в двух институтах, где я учился, девочки как раз были красивые: и Маша Куликова, и Олеся Судзиловская, и Наташа Антонова, и Катя Гусева, и многие другие. Слава богу, не в модели они пошли.

И я невероятно благодарен Князеву за все, что он нам дал. Мне было двадцать три года, и я понимал, что моя задача — во что бы то ни стало окончить институт. А когда ты четко видишь перспективу: из пункта А в пункт Б, у тебя правильный настрой, ты не обращаешь внимания ни на что другое. Очень многое получается, открываются чакры какие-то, тебе эти каждодневные репетиции до ночи кажутся легкими. Все уже спят, а у тебя драйв. «Я хочу закончить — дайте мне диплом!» — такое было состояние. Знаете, я Щукинское училище даже не помню… Когда ты счастлив, ничего не запоминаешь. Вот когда плохо — например, в больнице в детстве лежишь, на всю жизнь запомнишь: вот тут муха сидела, здесь лампочка мигала. Как раз таким было мое состояние в Школе-студии МХАТ, и я помню все вплоть до запахов.

— Может, поэтому вас потом сразу пригласили в Вахтанговский театр? Вы там тоже были счастливы или замечали условных мух на стене и мигающую лампочку?

— Там я видел всех мух и волоски на их лапках. Я попал в театр, где знал огромное количество людей, они же педагоги мои. И я пришел расслабленный, что оказалось большой ошибкой. Я уже был для них не Димочка Ульянов, замечательный студент, а конкурент, которому могут отдать хорошую роль. При этом меня все равно вроде бы любили, у нас внутри была прекрасная атмосфера, замечательный молодой коллектив — Маша Аронова (с ней мы одного года рождения), Паша Сафонов, Леша Завьялов, Тумайкина Оля, Нонна Гришаева, Филипп Григорьян, Олег Макаров и так далее… Потом пришли Юра Чурсин и Сережа Епишев. Нас очень хорошо приняло среднее поколение — Симонов Володя, Маковецкий Сережа, Юля Рутберг, Макс Суханов. Но чувствовался разрыв со старшим поколением, с теми мегазвездами, из-за которых мы и полюбили этот театр — с Яковлевым, Лановым и другими. Они как были для меня недоступные люди с экрана, так и остались. Не стали старшими товарищами. Вот не было в коллективе общего стержня и общей цели, хотя у руля стоял великий Ульянов.

Поначалу у меня в театре даже неплохо пошло, но потом случился скользкий момент: меня ввели в «Принцессу Турандот» на роль Бараха. Михаил Александрович Ульянов посмотрел спектакль и сказал: «Всем собраться!» Мы пришли, и он стал ругаться. Говорит: «Ребята, у вас ничего не происходит, вы не видите друг друга, не слышите». В общем, ругал, ругал, а в конце сказал страшную, как оказалось, вещь: «Вот единственный лучик света среди вас был — только что пришедший к нам артист Дима Ульянов. Вот он один горел, видел, слышал…» Вы не представляете, что началось! Думал, звездой стану, но, наоборот, превратился в изгоя. Мне вообще перестали давать нормальные роли (их же не Ульянов распределял, а завтруппой Коновалова на это серьезно влияла).

И я стал смотреть на сторону. В 2000 году сыграл в спектакле «Пластилин». Все, кто в этой постановке играл, а это Вика Толстоганова, Маня Голуб, Виталик Хаев, Панков Володя — сейчас худрук «Ленкома», Андрюша Кузичев, Мухин Сережа, стали суперпопулярными. Это было как разрыв бомбы, нас всех заметили и начали снимать в кино. Но так как я в этом спектакле играл плохого парня, мне стали давать роли каких-то злодеев или эпизоды. А у меня же амбиции. Я понимал: если соглашусь на эпизоды, буду их потом всю жизнь играть. И стал отказываться вообще от всего. Но благодаря тому же спектаклю «Пластилин», который посмотрела ассистентка Владимира Хотиненко, меня пригласили к нему на пробы. Хотиненко тогда пытался снять продолжение легендарного сериала «Следствие ведут Знатоки». Я пришел, он говорит: «Я тебя откуда-то знаю, видел где-то». Смотрел на меня, смотрел, а потом вспомнил, что я снимался в маленькой короткометражке у его любимой студентки. В общем, он меня утвердил, а после съемок сказал: «Мне нравится, как ты работаешь, я тебя через год сниму в фильме про моряков».

— Он имел в виду знаменитые «72 метра»?

— Да. Когда фильм вышел, это было громкое событие. Все только о нем и говорили. Но моя тотальная узнаваемость началась, лишь когда показали шесть серий «72 метра» по телевидению. Следом поставили в эфир «Московскую сагу», и в меня уже тыкали пальцем из соседних машин и кричали: «Мы тебя узнали!»

Началась новая удивительная жизнь. Тут и в театре вдруг обратили на меня внимание. Намечался юбилей Вахтанговского в начале 2000-х, и нужен был капустник. Это сбросили на нас, молодых. А я уже понимал, что ухожу из театра, и был злой. Режиссер Паша Сафонов тоже был злой. И мы оторвались — придумали сюжет для капустника: «Принцессу Турандот» ставят четыре режиссера, которые в разное время работали в Театре Вахтангова: Фоменко, Горбань, Мирзоев, Виктюк… Сделали сцены в разных стилистиках. Это был фейерверк. Капустник смотрела вся театральная Москва, даже по каналу «Культура» его показали. Как мне потом ребята из «Современника» рассказывали, Галина Борисовна Волчек на следующий день у себя в театре сказала: «Вчера была на капустнике у вахтанговцев…» Все молчат, ждут продолжения. А Волчек после паузы: «Они живы!» И начала их отчитывать: вы, мол, ничего не делаете.

После этого капустника наша труппа собралась где-то в фойе, и Михаил Александрович Ульянов произнес речь, которая меня потрясла: «Первое, что я хочу сделать, это извиниться перед нашим артистом Димой Ульяновым, которого мы недооценили. Мы увидели его в капустнике и поняли, что вообще его профукали. Пять лет, которые он работал у нас, его задействовали неправильно. Я прошу прощения». Только великий человек может так поступить!

В общем, в театре меня заметили, сразу стали давать роли. А мне уже было неинтересно. И я пришел к Ульянову и сказал: «Михаил Александрович, я ухожу». — «Дим, ну как так? Театр — дом, кино приходит и уходит». А я понимал, что театр — это моя работа, а не дом. И так как работа эта мне не нравится, ну зачем тогда?

— 2004 год был для вас поворотным. Из театра ушли, родился сын, и вы прославились в кино. Звездная болезнь вас не коснулась?

— Нет. Я со стороны стараюсь смотреть на себя. Если вам понравилось — круто. Но я вижу и недостатки. Мне важна именно собственная оценка, а не мнение других. Поэтому узнавание никак не сказалось на мне. Возможно, если бы со мной это произошло в 17—20 лет, вышло бы иначе. Но мне было за тридцать, и я прошел определенный непростой путь. И понимал: слава — вещь относительная. У нас же, артистов, слава не такая, как у поп-звезд. То есть тебя девочки на лоскутки не рвут, от избытка чувств не рыдают и лифчики не бросают. А я еще и роли играю каких-то серьезных мужчин… В кино вообще редко хвалят за роль. Людям или понравился фильм в целом, или нет. Мало кто вычленяет: «Слушай, ты играл классно, а вот киношка-то ерунда». Другое дело — театр. Когда ты на сцене, чувствуешь зал и понимаешь, что ты с ним делаешь. И потом, выходя на поклоны, видишь, как к тебе относятся зрители. 

Вот тут ты чувствуешь — реально ты крутой или нет. А в кино… Это надо быть прямо дураком, чтобы испытывать эйфорию от того, как ты сыграл в том или ином фильме. Хотя я знаю таких людей. Их много. Думают, что они чего-то такое сотворили. Да это не ты сотворил. Иногда делаешь что-то классное, а потом берут другой дубль. И сцену монтируют так, как ты совершенно не ожидал. Кино вообще искусство монтажа, остается тридцать процентов из того, что сняли. Это режиссерская заслуга, режиссерское искусство. И если у тебя роль получилась, так это потому, что она совпала с психофизикой твоей, и правильный плащик на тебя надели, и цветокоррекцию хорошо сделали. Твоя задача — не испортить и быть органичным. Опять же, ты снялся, а кино только через полгода, дай бог, показали. Оно уже к тебе, по сути, не имеет никакого отношения.

— Скажите, а вас не ломает, не напрягает, что вы зрелый мужчина, а занимаетесь самой зависимой в мире профессией?

— Накануне пятидесятилетия, буквально за четыре дня, у меня случился кризис среднего возраста, который, наверное, до сих пор длится. До этого и в тридцать, и в сорок у меня все было прекрасно, а тут… Вот ты безостановочно снимаешься, и персонажи у тебя долго по возрасту примерно одинаковые. И вдруг ты резко меняешься, становишься старше, ты другой. То есть внутри такой же, как был, но тебя воспринимают по-другому. Говоришь: «Ребята, я Дима, вы чего?» — «Извините, Дмитрий Борисович». Мне тут сказали: «Вы снимались в таких классных советских фильмах!» Я спрашиваю: «В каких?» — «72 метра». То есть выросло уже два поколения, для которых это древность, и не важно, советская или какая-то другая. Для них что 80-е, что 90-е, что 2000-е — это черт знает когда было! Помню, в молодости от кого-то из взрослых артистов на площадке услышал: «Я тридцать лет в кино!» Подумал тогда, какая же это мощная цифра. А теперь я и сам уже тридцать лет в кино, оказывается...

Актерство — сложная профессия, ты постоянно должен быть в состоянии двенадцатилетнего ребенка. Тебе скажут: «Слушай, изобрази собаку», и ты должен сразу встать на четвереньки и залаять. Станешь возражать: «Подождите, ребят, ну я сыграл у Петра Тодоровского, у Хотиненко, у Звягинцева, у Дружининой. И я что, буду собаку сейчас изображать?» — все, конец профессии. Но у тебя ломка, когда человек, только после института, начинает тобой руководить. Ты видишь, что у него недостаточно образования, таланта, зато много амбиций. Таковы условия игры. Мы маленькие дети, приходим в песочницу, но там игрушки принадлежат не нам, а вот этому мальчику, и мы не можем играть сами, он должен сказать, в какую игру мы играем и как. Если это классный мальчик, мы будем вместе отлично играть, а если дурак, ничего не получится. И нельзя даже по лбу ему дать этой игрушкой, если он бесит. Ведь ты от него зависишь, это твоя работа. Я это обсуждал со многими своими товарищами, которые постарше меня, они говорят: «Дим, ну что делать, вот так. Учишь текст и идешь в кадр».

Пятьдесят лет такой возраст... Ты вроде нормальный, еще в силе, о-го-го, но уже не можешь полноценно начать жизнь заново.

— А зачем?

— Я и не хочу. Но вот начал в теннис играть год назад. С детства мечтал. При Советском Союзе это было очень сложно, на всю страну — пара секций, обе в Москве: при МИДе и при МГИМо, попасть туда невозможно, пять рублей занятие. А сейчас рядом теннисный клуб, думаю: «Пойду играть!» И пошел. Гештальт закрыл. Но я уже не научусь играть так, как мог бы, если бы начал в десять лет или даже в тридцать…

Ну или, например, уйди я сейчас в другую профессию. Стану режиссером, или продюсером, или буду шить обувь, открою магазин. Но чтобы шить обувь круто, на том уровне, какой у меня сейчас в моей профессии, надо пройти этап в 25—30 лет.

Или, о’кей, ты влюбляешься и думаешь: «Все, к черту, развожусь!» Ну это я гипотетически. То есть, что такое пятьдесят лет? Я не могу какой-нибудь девушке уже дать полноценных двадцать лет жизни, которые я дал своей жене. И вот когда ты это все понимаешь, случается такая легкая депрессия…

Надо уметь принять новый этап жизни, когда у тебя не по нарастающей идет, а началось движение вниз по склону потихонечку. Хотя уже даже не потихонечку, я друзей хороню, и не потому, что они были наркоманы или машина сбила, а из-за болезни. Хоп! Готов. «Ничего себе», — думаешь. Притом что я не пью, не курю, всю жизнь занимался спортом, играю спектакли трехчасовые (у меня сейчас один остался — «Хомяк на мостовой», комедия по мотивам фильма Романа Полански «Резня»). Бегаю, ползаю, кричу на сцене. Потом сажусь на две секунды и понимаю, что восстановиться не могу, дыхание сбилось. Вот что такое возраст: ты делаешь все то, что делал раньше, но восстанавливаешься сложнее. Если в тридцать лет, не поспав ночь, только быстрее соображал, лучше концентрировался и выглядел, потому что усталость тебе к лицу, у тебя брутальное лицо. А сейчас просто ужасно выглядишь и ничего не соображаешь.

— Послушайте, то, что вы описываете, это просто тупик. Есть же какой-то выход, надо как-то посмотреть на себя с другой стороны, понять, чего хочешь. Тут главное, чтобы были желания. Мне кажется, мы умираем, когда нет желаний.

— Вот! И я как раз сейчас хочу чего-нибудь хотеть. Ведь желания в детстве или в каком-то среднем возрасте очень сильно отличаются от тех желаний, которые сейчас. В молодости ты хочешь классную машину, например, или какую-то квартиру офигенную, если говорить о материальном. Не думаешь, как ты ее купишь, на какие деньги. Просто видишь дом и говоришь: я хочу жить в этом доме. А сейчас понимаешь, что глупо хотеть жить в этом доме, ты не будешь здесь жить. И это понимание опережает твое желание.

— Вы живете в том доме, в каком хотели?

— Да, я сам его построил и ни на одну секунду не пошел на компромисс! Мы сделали именно то, что хотели. И там, где хотели, — я два с половиной года это место искал. Много где был, много что видел, но нигде не хотел остаться, и только Поленово меня зацепило.

Но и с дачей — есть нюанс. Вот я иду по Москве и замечаю огромное количество молодых людей. И они для меня как иностранцы, я ничего про них не знаю вообще! Притом что у меня сыну двадцать один год, все равно не понимаю, о чем они думают, кто они такие. И становится как-то неуютно. Тебя как бы новая жизнь выталкивает. И еще в какой-то момент ты понимаешь, что тебя не видят. Ты как будто перестаешь существовать. Раньше идешь молодой, двадцатипятилетний, и ловишь на себе взгляды. А сейчас женщины, девушки смотрят на моего сына Борю — он высокий, стройный мальчик. Потом кто-то из них, чуть-чуть взглянув в мою сторону, узнает, и тогда уже повнимательнее относится. Но первый, на кого они смотрят, — на него. Так же мне артистки рассказывают, чуть помладше меня: «Дим, иду с дочерью, на меня не смотрят». А они в свое время были просто суперкрасавицы! И сейчас хорошо выглядят, но все равно людей привлекает молодость, будущее.

И вот мы теперь с Юлей по улице идем и понимаем, что на дачу хотим, что для нас в городе слишком много людей. А я раньше без Москвы не мог жить вообще, чтобы вы понимали! Всегда любил Москву, не мог находиться в маленьких городах. А сейчас вот такая мысль: «Лучше на дачу поехать»…

— Но у вас же хорошая дача!

— Да, и я счастлив там. Наверное, вот в этом и надо искать органику существования в моем возрасте. Так что уже начинаю смиряться, в том числе через роли, которые сейчас играю, каких-то лысых мужчин с бородами. Это тоже помогает на самом деле, такая терапия, когда ты проживаешь чью-то жизнь. Но я сам-то внутри остался таким же, каким был всегда…

— Дмитрий, вы в соцсетях очень интересные ролики публикуете — «Моя Москва»: ходите по старинным улочкам и рассказываете их историю.

— Это как-то моя жена Юля проснулась утром и говорит: «Вот все, что ты мне рассказываешь, когда мы гуляем, будешь теперь делать на камеру». Я сопротивлялся: «Это не интересно никому». Но она настояла, мы пошли с ней гулять. И вдруг случился какой-то резонанс сумасшедший. Ко мне сейчас подходят люди на улице и говорят: «Мы подписаны на ваш блог!» Я тридцать лет в кино снимаюсь, вы что, с ума сошли, какой блог? Но мне лестно. А Юля монтирует, подкладывает какую-то музычку, и все получается идеально. Я не готовлюсь, не учу текст, просто рассказываю, что знаю. Люблю про Москву читать. В последнее время почему-то художественная литература не идет, только исторические и документальные книги. Всегда надо что-то новое делать, совершенно не похожее на то, что делал раньше, — вот тогда тебе будет интересно жить!