Об этом замечательном актере известно немного, он был закрытым, полностью погруженным в свое дело человеком. Тем ценнее воспоминания об Анатолии Алексеевиче одного из самых близких людей — брата Алексея Солоницына. В его книге «Странствия артиста...», которая выйдет в начале августа, не только воспоминания, но и ранее не публиковавшиеся дневники, письма, стихи гениального артиста. «7Д» публикует фрагменты из этой книги.
В 1965 году я приехал к Толе в Свердловск. Неподалеку от театра, где служил брат, ему дали комнату, и я с интересом рассматривал ее. Все здесь Толя сделал сам: расписал стены в разные цвета (такая появилась мода), смастерил от двери до окна стеллаж. В комнате было светло, уютно, а желтые занавеси, отделяющие «спальню» (то есть угол с кроватью), и такие же занавески на окнах создавали даже некий шарм. Толя показал мне свои книги — он сумел собрать хорошую библиотеку. Стало понятно, почему у него опять нет зимнего пальто и всего один приличный костюм. Потом мы смотрели фотографии — в театре сыграл Анатолий немало, но роли все больше случайные. Казалось бы, мечта брата сбылась — он стал профессиональным актером. Но реальность оказалась далека от той подлинно творческой жизни, от того искусства, к которым Толя так стремился. «Была, правда, одна ролька, — сказал брат. — На телевидении, в короткометражке «Дело Курта Клаузевица». Это был один из первых фильмов молодого режиссера Свердловского телевидения Глеба Панфилова. В то время ни Толя, ни я не предполагали, как прогремит это имя в будущем...
На столе лежал журнал «Искусство кино», я раскрыл его. Ну да, это тот самый номер, в котором я незадолго до того прочел сценарий Кончаловского и Тарковского «Андрей Рублев». Прочел единым махом — новая, доселе неведомая мне жизнь открылась во всей чистоте и трагизме. «Ты читал?» — спросил я брата. В ответ он странно улыбнулся. Торопясь, я стал нахваливать сценарий, а он продолжал тихо улыбаться и смотрел куда-то вбок. Когда я умолк, он наконец взглянул на меня: «А что бы ты сказал, если бы я взял и поехал в Москву? Заявился бы к ним: мол, так и так, сделайте хотя бы пробу. Может быть, я вам подойду... А?» Я сразу не нашелся что ответить. Ехать в Москву к незнакомым людям, проситься на главную роль, да еще на такую! Не зная не только броду, но и не ведая самой реки... «Это такая роль, за которую не жалко жизнь отдать... — продолжил брат. — Не веришь?»
И он действительно поехал. Не один раз мы говорили с братом об этом его поступке. Не один раз актеры, особенно молодые, спрашивали его, почему никому не ведомый провинциальный актер был утвержден на центральную роль. Он и сам толком не знал, что заставило Тарковского остановить выбор именно на нем. Просто фотопробы получились удачными, и через некоторое время Анатолия вызвали в Москву. Были первая, вторая, третья кинопробы — через длительные паузы, через мучительное ожидание. Позже брат узнал, что играл слишком театрально — да и мог ли иначе? Но режиссер увидел, что эту театральность можно убрать во время съемок. Важнее всего оказалось соответствие душевного склада актера и персонажа. Весь худсовет был против утверждения Солоницына на роль. Даже многоопытный Михаил Ромм уговаривал молодого режиссера отказаться от выбора актера из провинциального театра. Тогда Тарковский, чтобы еще раз проверить, поехал к реставратору, специалисту по древнерусскому искусству Савелию Ямщикову, который стал научным консультантом фильма. Разложил перед ним фотографии и спросил: «Который из них Рублев?» Ямщиков указал на фото Анатолия.
Из письма брата: «Леша! Я уже десять дней в Москве. Брожу по музеям, Кремлю, соборам, читаю замечательную литературу, встречаюсь с любопытными, талантливыми людьми. Подготовка. Съемки начнутся 24—26 апреля во Владимире. Как все будет — не знаю. Сейчас мне кажется, что я не умею ничего, ничего не смогу — я в растерянности. Меня так долго ломали в театре, так долго гнули — видимо, я уже треснул. Я отвык от настоящей работы, а в кино, ко всему, еще особая манера. Слишком много сразу навалилось на мои хилые плечи. Я не привык носить столько счастья, носил всегда кое-что другое. Ну, посмотрим! Целую, обнимаю. Толька. 20.04.1965 г.».
Признаюсь, Андрей Тарковский сильно занимал мое воображение. Ведь с первой же картины он получил мировое признание. Именно этот режиссер поверил в моего брата, добился его утверждения на главную роль в фильме, который, судя по сценарию, обещал быть незаурядным. Приехав к брату на съемки во Владимир, я смог познакомиться с этим человеком.
Помню, каким я нашел Толю: улыбается, а лицо худющее, бледное, как после болезни. Мы заходим в гостиницу. У Толи на столе книги, на стенах репродукции «Троицы», «Спаса», несколько великолепных фотографий со съемочной площадки — брат уже успел обжить свое временное пристанище. Говорю: «Ты как будто тут долго жить собираешься...» — «Долго, — он смотрит на меня серьезно. — Такой ролью нельзя заниматься между делом. Вот что я решил... Буду со съемочной группой все время, до последнего дня работы. Из театра я уже уволился. Знаешь, Леша, мне показалось, что этот мой шаг произвел впечатление на Тарковского». — «Скажи, что он за человек?» — «Сам увидишь. Сегодня вечером будем смотреть материал. Я попросил, чтобы ты был со мной. Всячески тебя нахваливал. Он приглашает нас к себе».
Толя волновался. Волнение передалось и мне. Нас встретил человек невысокого роста, по виду почти юноша. Жесткие черные волосы, черная щеточка усов. Очень темные, с блеском глаза. Он заговорил о чем-то житейском, но очень быстро разговор переключился на литературу. Я только что прочел «По ком звонит колокол» и был в восторге от Хемингуэя. Спросил, нравится ли ему роман. Режиссер улыбнулся насмешливо: «Это вестерн». Кажется, от удивления у меня открылся рот: «Вам не понравилось?» — «Что значит «не понравилось»? Я же говорю: вестерн. Такая американская литература, где все ясно, как в аптеке». Вот это да! Он рисуется или говорит искренне? Тогда я заговорил о повести Стейнбека «О мышах и людях» — недавно прочитал ее в журнале. Может, такая литература ему больше по душе? «Это написано еще хуже. Игры в психологию», — был ответ Тарковского. Он посмотрел на моего брата: «Понимаешь, Толя, интересно искусство, которое касается тайны. Например, Марсель Пруст». И Андрей Арсеньевич стал пересказывать сцену из романа «В сторону Свана». Толя слушал с напряженным вниманием, впитывая как губка. Потом речь зашла о кино, и Тарковский, по виду еще совсем молодой человек, стал размышлять об этом искусстве глубоко и сильно.
Когда мы вернулись в гостиницу, брат сказал: «Он ставит такие задачи, что мозги плавятся. Не знаю, выдержу ли. Эх, кино... Помнишь, у Бальмонта: «Поэзия как волшебство». Похожую формулу и мой режиссер внедряет: «Кино как волшебство». Он-то чувствует себя способным на создание великой картины. А я никогда так себя не почувствую». — «Вот и хорошо, — ответил я. — А то мне в твоем мэтре не понравилась самоуверенность». — «Ну, бывают свойства и похуже... Спи, завтра съемка...»
Смена имени
Когда-то у брата было другое имя. Он появился на свет 30 августа 1934 года — в те дни, когда имена героев челюскинской эпопеи не сходили с уст. А отец наш был человеком романтическим. И решил назвать своего первенца именем научного руководителя экспедиции Отто Юльевича Шмидта. Но когда началась война, мы, дети военного поколения, иначе стали воспринимать немецкие имена. Вот почему еще в детстве брат переменил свое имя с Отто на Анатолий. И с этим все в нашем доме согласились.
Родились мы с братом с разницей в четыре года в городе Богородске Горьковской области, а после войны переехали в Саратов. Потом нашему отцу предложили быть собкором «Известий» в Киргизии, и он, охотник до перемены мест, согласился. Во Фрунзе (теперь Бишкек) Толя окончил десятилетку. На выпускном вечере брат читал отрывок из какой-то неведомой для меня поэмы «Облако в штанах». Я думал, что это какие-нибудь веселые стихи, и, когда прочел поэму, изумился: зачем учить такую заумь? Спел бы лучше куплеты про электричество... Прощальный «бал» устроили дома у Толиного друга. Пригласили и меня. Толя танцевал с девушкой Наташей, бережно держа ее за талию и выпрямившись, как по струнке. Двигался он легко, с изяществом, и Наташа танцевала нисколько не хуже. Наташа была москвичкой. Ее отец-дипломат уехал в какую-то важную командировку, а дочь на это время отправил во Фрунзе, к своей сестре. Наташа выделялась среди остальных девушек. Я теперь понимаю, что скорее не красотой, а модной стрижкой «венчик», дорогим платьем, туфельками на каблучке. Толя не отходил от Наташи, и было видно, что они очень нравятся друг другу. Мог ли я подумать, что всего через какой-то месяц на своей даче под Москвой Наташа скажет Толе: «Извини, я не могу тебя принять. Тут ко мне приехали друзья. Приходи как-нибудь в другой раз». И он будет идти по ночному шоссе пешком, в общежитие на Трифоновку. А еще через несколько дней в ГИТИСе ему скажут, что и в институт его принять не могут — пусть приезжает в другой раз...
Из Москвы Толя вернулся ни с чем. Помню, сидит на кухне, курит. Я пытаю его вопросами, но он отвечает односложно или пожимает плечами. «Что же ты будешь делать?» — «К геологам пойду, в горы...» Ему, конечно, хотелось уйти куда-нибудь подальше от расспросов, сочувствий. Мучила, разумеется, и неразделенная любовь. Домой из экспедиции он вернулся через несколько месяцев. Исхудавший, с осунувшимся лицом. Оказалось, что какой-то головотяп забыл о снабжении продуктами геологической партии, в которую пошел работать брат. На попутках, а где и пешком добирался Анатолий домой по берегу Иссык-Куля...
К весне Толя составил себе новую программу для вступительных экзаменов и опять поехал поступать в тот же ГИТИС, а я — в Свердловск, на факультет журналистики Уральского университета. Я поступил учиться, а Толя — нет. Он писал мне:
«Эх, Лешка! Всю жизнь не везет мне. Как печать проклятия, лежит на мне трудность жизни. Чтобы поступить в институт, нужны не только актерские данные. Бездарные люди с черными красивыми волосами и большими выразительными глазами поступили... Комиссия поверила им. Мне не верят. Никто не верит. В этом моя беда. Для института нужна внешность, а потом все остальное. Комиссии нужно нравиться... Сейчас я ничего не могу понять. Надо взглянуть на все со стороны. Если не возьмут в театр в октябре, пропадет цель и смысл существования. Во Фрунзе не поеду. Стыдно. 22.07.56 г. Москва».
В театр его не приняли, хотя была хорошая рекомендация. Работу он нашел такую, что и во сне не придумаешь. Где-то прочел объявление, что нужны люди для корчевки пней в болотах под Кинешмой. Поехал... Домой вернулся, как рассказывали мне родители, примерно в таком же состоянии, как и после геологической экспедиции. Но отоспался, подкормился и пошел работать на завод сельхозмашин.
Летом 57-го, приехав на каникулы домой, я застал Анатолия за неожиданным занятием — он готовил городской молодежный праздник: концерт художественной самодеятельности, фейерверк… Организовал все как следует! Толе надо бы радоваться, но лицо его было печальным. «Знаешь, — сказал он, — комсомол хочет послать меня на учебу. А я решил попробовать поступить в ГИТИС еще раз... в последний». — «Тебя обязательно примут. Но если что-то случится, приезжай в Свердловск. Там хороший театр. И в этом году при театре открывается студия. Остановишься у моего друга…»
В ГИТИС Толю не приняли и в третий раз. И вот мы встречаемся в Свердловске. Опять туры творческого конкурса — теперь в студии Свердловского (ныне Екатеринбургского) академического театра драмы. Толя вышел из репетиционного зала, где проходил экзамен. Я бросился к нему: «Ну как?» — «Погоди. Пойдем покурим». Я видел, что он не может унять нервную дрожь. Мы стояли на лестничной клетке и жадно курили. И вдруг: «Солоницын!» Толя вздрогнул и пошел к двери. Я стоял ни жив ни мертв. А за дверью, как я узнал потом, происходило вот что. Мнения по приему Анатолия разделились. «Мы решили попросить вас сделать еще один этюд, — сказали ему. — Представьте, что вы в разведке. Вы тяжело ранены, а до заграждения из колючей проволоки осталось всего несколько метров. У вас есть кусачки и граната. Вам надо выполнить задание — сделать проход в заграждении. Понимаете?» Анатолий кивнул, снял пиджак, бросил его на стул и лег на паркет. «Я подумал: зима, — рассказывал вечером Толя. — Ранена у меня не только рука, но и нога. На животе я уже не могу ползти, только на спине... Шарят прожекторы — замри. Во рту запеклось. Возьми снег и ешь его. Так. Вытри лицо. Тебе стало немного легче. Вперед, вперед... Врете, я буду актером. Я сейчас взорву эту проклятую проволоку, взорву раз и навсегда!» Так Толя, наконец, поступил на актерский…
В институтах мы учились параллельно (даром что я младше брата на четыре года). Помню, наступал выпускной год, приближались праздники, но они не радовали сердце. Мало того что у нас ни копейки не звенело в карманах, даже занять было не у кого. Все разъехались — кто на праздники, кто на преддипломную практику. Где-то я все же достал денег на хлеб и баночку килек в томатном соусе и пришел в общежитие к брату.
В просторной холодной комнате стояло семь аккуратно заправленных коек, лишь восьмая, крайняя, оказалась голой. Анатолий пристроил матрац к батарее парового отопления и, прижавшись к ней спиной, закутавшись в одеяло, что-то читал. Я сел рядом, расстелил газетку, нарезал хлеб, открыл баночку консервов. А Толя принес с общей кухни чайник, налил в стаканы кипяточку. Я обратил внимание, что он ест только хлебный мякиш, да и жует как-то странно, больше губами, чем зубами, по-стариковски. И тут я вдруг увидел, что кусочек хлеба у него окрасился. Неужели кровь? Показалось? Я перестал жевать, и Толя заметил мой испуганный взгляд. «Да, маленький, — так брат меня звал. — Гляди». И открыл рот, показывая зубы и десны. Десны были воспалены, кое-где виднелись маленькие красные точечки. «Да был, был я у врача, — опередил он мой вопрос. — Надо есть фрукты, пить соки. Если нет возможности купить — есть хотя бы лук, чеснок. Такие рекомендации, дорогой мой…» Он не назвал свое заболевание, но мне и так стало понятно — цинга. И это в миллионном городе, в столице Урала, перед самым выпуском!
Я шел к себе в общежитие как мешком ударенный. Ближе и родней брата у меня никого не было. Из дома помощи мы не ждали — как раз в это время отца исключили из партии, уволили из редакции республиканской газеты. Он, коммунист ленинского призыва, с юности свято веривший в идеалы компартии, очень тяжело воспринял разоблачение культа личности Сталина. С коллегами по редакции они собирались после работы, заходили куда-нибудь выпить, спорили, шумели. Кто-то донес, «пришили» антисоветскую деятельность, всех разогнали — двух журналистов даже посадили в тюрьму. Заработков мамы, стенографистки-машинистки, едва хватало родителям, чтобы самим свести концы с концами. Я сидел один в своей общежитской комнате и раздумывал, что можно продать, чтобы срочно достать денег. Вытащил из-под кровати самое драгоценное — чемодан с книгами, накопленными за годы учебы. Даже если все книги отнести в «Букинист», много не выручу, размышлял я. Но если удастся продать вот эту, можно, наверное, неплохо получить.
Я держал в руках старинную книгу Четьи-Минеи. Кожаный переплет, толстые пожелтевшие страницы. Красные буквицы. Старославянская вязь, где каждая буковка — таинственна и завораживающе прекрасна… Книга досталась мне по наследству. Когда умерла наша бабушка, Анна Христофоровна, мать ездила в Саратов на похороны. Потом делили то, что осталось от нее и деда Кузьмы, — дом, имущество. Мама взяла лишь дедовское Евангелие, Акафист святителю Николаю, дневник деда и вот эти замечательные Четьи-Минеи, то есть рассказы о святых, поминаемых по дням и месяцам. Я помню их с детства. Маленькими мы с братом завороженно слушали жития святых, воспринимая их как сказку…
Пока я шел по холодным зимним улицам Свердловска, решил, что надо идти не в букинистический магазин, а в храм. Там книге место, больше подсознанием, чем сознанием понимал я. Вот и церковь — единственная действующая в городе. Я снял шапку, зашел в притвор. Огляделся. Слева была приоткрыта дверь. За столом сидел священник, что-то писал. Он вскинул на меня глаза: «Что тебе, мальчик?» — «Вот, посмотрите…» — «А откуда у тебя эта книга? Почему ты решил ее продать?» Выслушав меня, он полез в ящик стола, достал деньги. И я, окрыленный, почти побежал на рынок, купил хороший кусок мяса, фруктов. А в гастрономе — две трехлитровые банки соков, яблочного и томатного, и бутылку «Гамзы» в плетенке — в то время это болгарское вино было для нас самым доступным и самым вкусным. И со всем этим богатством я явился к Анатолию. Вино мы оставили до старого Нового года, а по хорошей отбивной съели, запивая томатным соком, — и были счастливы. Все деньги я отдал брату. И он стал пить соки каждый день. А когда не надо было ходить на люди, ел чеснок и репчатый лук. Через дней десять кровь перестала сочиться из его десен. И когда наступил старый Новый год, мы устроили пир, открыв бутыль «Гамзы». Снова сидели на матраце, привалившись спинами к батарее. Было тепло и радостно. Мы тогда не понимали, что празднуем Рождество Христово и что это Он спас нас.
Кухонная доска для Феллини
После «Рублева...» Анатолий стал носить нательный крест, и я очень боялся, что кто-нибудь донесет на него и ему запретят сниматься в кино. Но крест как раз и берег его. Мы в то время были стихийно верующими, невоцерковленными. Но это, как я выяснил, как раз и требовалось Тарковскому в следующей роли, которую он предложил Анатолию: в «Сталкере» нужно было воплотить образ человека с истерзанной душой, который понимал, что без Бога нельзя, но так и не обрел Его. Вот в чем была «смертельная ловушка» и для героев фильма, и для исполнителей. И для самого режиссера. В кино Анатолий сыграл 47 ролей, столько же и лет прожил, но роли Андрея Рублева и Писателя из «Сталкера» были его самыми любимыми. И, на мой взгляд, лучшими.
У фильма «Сталкер» и истории его создания множество толкователей. Расскажу о том, что знаю из первых рук. И что думаю по этому поводу. По утверждению разнообразных «магов» и всякого рода предсказателей, нельзя прикасаться к тайному, запретному. А Тарковский во всех своих фильмах как раз именно к запретному и тайному и прикасался. Но рассматривал эти стороны души человеческой с позиций христианина. Андрей Арсеньевич, правда, и магами интересовался, даже устроил сеанс лечения моего брата у небезызвестной Джуны. Но это была лишь попытка хоть что-то сделать для любимого актера. Ведь в нашей душе, особенно в минуты смертельной опасности, живет это вечное «а вдруг?». «Вдруг» не помогло — рак сделал свое дело. Но Анатолий скончался, конечно, не оттого, что снимался в «Сталкере». Хотя многие пишут, что съемки были в «гиблом месте». Да, условия съемок действительно были очень тяжелыми. Предполагалось снимать натуру в Средней Азии, где-нибудь в пустыне. Но Тарковский, как обычно, принял неожиданное решение, определив другое место — в болотистой местности под Таллином, где находилась заброшенная электростанция. В итоге вся группа страдала и от сырости болота, и от нездорового воздуха. У Анатолия с детства были слабые легкие, и, конечно, снимаясь в мокром пальто, когда надо было ходить чуть не по горло в воде, он не прибавлял себе здоровья. Тем более что его актерским кредо было всегда точно выполнить задачу режиссера. Особенно любимого. А Тарковскому и нужны были такие исполнители.
Кроме Анатолия и Николая Гринько мало кто так послушно и безропотно вел себя на съемочной площадке. Кайдановский спорил. И совсем уж вздорно повел себя оператор Георгий Рерберг. Что же касается судьбы моего брата, то как раз на «Сталкере» он обрел свое счастье: встретил большую любовь, нашел свою суженую — гримера Светлану. Они поженились, и брат прожил после съемок «Сталкера» пять счастливых лет, познал счастье рождения сына Алеши. Снялся еще в десяти фильмах, сыграл две заветные главные роли: Достоевского в фильме «Двадцать шесть дней из жизни Достоевского» и Гамлета в пьесе Шекспира, поставленной Андреем Тарковским в театре «Ленком».
У Светланы была комнатка в Люберцах, а ее родители жили через дорогу. Стоило Анатолию появиться здесь, как сразу же он стал своим человеком. Родители Светланы души в нем не чаяли. В комнатке повернуться было негде, но ничего, поворачивались. Все окно закрывала старая герань. Светлана хотела отдать ее кому-нибудь, но Анатолий ужаснулся: «Да ты что, такую красавицу?» В Анатолии жило обостренное чувство семьи — может быть, самое сильное в нем. Он именно мечтал о своей семье — чтобы было «семеро по лавкам», чтобы вот так, как у отца, собираться за одним столом... Самым любимым отдыхом Анатолия были занятия по дому — в каких бы захолустных каморках его ни селили, он умудрялся придать им уютный, иногда даже импозантный вид. В разные цвета расписывал полы, стены, строгал, сам делал стеллажи, полки... Любил ходить по комиссионным. Покупал старую мебель, а потом придавал ей такой вид, что друзья ахали: где купил? За границей? Но больше всего он любил расписывать кухонные доски. Технику придумал свою: прямо из тюбика выдавливал краску, рисуя по доскам узоры. А потом, как душа ему подсказывала, завершал работу: или выжиганием, или клеил бижутерию, иногда наносил разводы из копоти... Доски получались просто замечательные. Все свободное место на стенах брат занял ими, и их со Светланой комнатка наполнилась светом, радостью. Словно в благодарность за любовь, крупными красными цветками зацвела старая герань... Брат всем дарил свои доски. Тарковский, когда уезжал за границу, обязательно выпрашивал у него несколько штук для подарков. О Толиных досках восторженно отзывались и Антониони, и Феллини.
Казалось, теперь у брата всегда все будет хорошо. Но в конце 1981 года я получил от Светланы телеграмму: «Срочно приезжай Анатолий серьезно болен». На следующий день я был в Люберцах. Толя лежал на тахте, под теплым одеялом, с книгой в руках. Исхудал так, что нос стал как будто длиннее, а глаза шире. И кожа на его лице показалась мне совсем как у ребенка. «Не делай страшных глаз, — сказал он. — Это мы просто разыграли тебя, понял? Скучно мне одному, вот и решили вызвать тебя». Светлана на этот юмор никак не отреагировала и, как мне показалось, поторопилась уйти. Я подсел поближе к брату: «Ну?» — «Да ничего особенного. Оттяпали половину легкого. Понимаешь, там образовался нарыв, вот и пришлось делать операцию». — «Что за дичь? Ты же перед отъездом в Монголию (там брат снимался в фильме «Хатан-Батор») прошел полное обследование». — «Да я и сам удивился. Мне объяснили, что процесс был скрытый. А когда я брякнулся с лошади, все сразу обнаружилось».
Смутная тревога поселилась во мне. Мелькнула догадка, что, пожалуй, тут другая болезнь. Но брат на удивление быстро набирался сил, и скоро мы прогуливались вокруг дома и щурились на солнышко, как коты. С каждым днем прогулки наши становились все длинней, и Анатолий все чаще говорил, что пора приниматься за дело. «Рвануть бы веселую, комедийную рольку... — мечтал Толя. — Ей-богу, я бы сумел. Зрители бы животики надорвали. Ты же знаешь, как я умею придуриваться. А если в комедийную роль вложить большой смысл, что получится, а? Только где бы взять такой сценарий?»
Роль ему предложили не комедийную, а остродраматическую. Это опять был эпизод, но брат взялся за него с удовольствием: хотелось работать, да и образ оказался интересным. В фильме «Мужики!..» (режиссер Искра Бабич) Анатолий появляется на считаные минуты. Тем не менее его герой остается в памяти. А когда он идет по перрону, глядя на сына, отданного чужому человеку, горло у зрителя перехватывает. Потом была главная роль у Вадима Абдрашитова в фильме «Остановился поезд». «Мы понимали, что Анатолий болен, что у нас будут сложности, — рассказывал режиссер. — И все-таки решили снимать именно его. Съемки проходили в Пущине, летом. Там удивительный воздух, удивительная природа. По сути дела, это курорт среднерусской полосы. И мы постарались сделать все возможное, чтобы у Солоницына были идеальные бытовые условия».
Осенью Толю уговорили на три дня слетать в Минск. Там, на «Беларусьфильме», режиссер Луценко экранизировал пьесу Янки Купалы «Раскиданное гнездо». Роль Незнакомого во многом аллегорическая, этот персонаж олицетворяет человеческую совесть. По замыслу режиссера, Незнакомый должен был походить на Янку Купалу. Сделали грим — и Анатолий оказался очень похож на знаменитого белорусского писателя. Такая удивительная у него была внешность — лицо даже под легкими мазками грима менялось, приобретало нужные для картины черты...
В Минске Анатолию стало очень плохо. Самолетом его отправили в клинику Первого московского медицинского института — туда, где ему делали операцию. Болезнь, которую пока еще не может победить человечество, вступила в свой страшный, завершающий этап: метастазы поразили позвоночник. Боли были очень сильные, и брат при всем своем мужестве и терпеливости не сдерживался — кричал. Когда, вызванный телеграммой, я вошел в больничную палату, он робко улыбнулся: мол, прости, что опять беспокою... Ему только что сделали обезболивающий укол, и он мог говорить: «Защемление нерва... Называется остеохондроз — слыхал? Да еще радикулит, будь он трижды неладен. Только уколами и спасаюсь». Такова была официальная врачебная версия для больного. В палате присутствовала Светлана, она слушала молча, с отрешенным лицом. Улыбка ее выглядела какой-то неестественной.
Они еще успели вселиться в собственную квартиру — на 11-м этаже в кооперативном доме «Мосфильма». Неподалеку от студии, рядом с речонкой Сетунь. Это произошло в канун нового, 1982 года. Хлопоты по обустройству немного приглушили боль. Анатолий все понимал, однако убеждал каждого, кто приходил к нему, что у него тяжелая форма радикулита.
В один из этих дней пришел Андрей Тарковский. Анатолий его очень ждал. Потому что уже был написан и утвержден сценарий фильма «Ностальгия», в котором главная роль изначально предназначалась именно ему, а не Янковскому. Кто-то из актеров, побывав у Толи, проболтался, что достигнута договоренность с итальянцами о совместной работе над будущим фильмом, что Тарковский собирается ехать в Рим буквально на днях. Конечно, Толя знал, что не поедет на съемки, но все же... А вдруг станет легче, особенно к весне? А вдруг все-таки можно будет сниматься, пусть в последний раз? Сценарий Анатолию нравился. Радовало, что он написан специально для него, хотелось увидеть Рим, Флоренцию... Когда позвонил Тарковский, Анатолий буквально ожил. Я умыл брата, сделал обезболивающий укол, переодел ему рубашку. Тарковский, как мне показалось, нисколько не переменился. Все такой же ироничный и уверенный в себе. Вел он себя так, как обычно ведут себя с больными, стараясь их развлечь какими-нибудь веселыми историями… Уходя, в дверях Андрей протянул мне банку: «Горный мед от Сергея Параджанова. Надо давать по столовой ложке в день. Говорят, помогает». — «Хорошо», — безнадежно сказал я. И он это почувствовал, но ничего не сказал. Дверь за ним закрылась.
Какая-то особая тяжесть навалилась на меня. Не скрою, тогда мною завладело чувство отчаяния, обиды — ну разве так прощаются друзья по общему делу? За время смертельной болезни заглянуть к своему любимому актеру лишь один раз, вот так, на полчасика...
Толи не стало 11 июня 1982 года — ровно сорок лет назад. За пару месяцев до ухода, весной, ему ненадолго стало легче. С пластмассовой табуреткой мы выходили из дому. Шли полегонечку, останавливались. Он садился на табуретку, смотрел на солнце. Щурился. В глазах его появилось особое выражение — как будто он узнал что-то такое, чего мы, простые смертные, не знаем. Иногда он смотрел на меня с хитрецой. Иногда — с благодарностью и мудростью: мол, держись, братка! Мол, спасибо тебе. Слов не требовалось. Недаром же режиссеры считали Толю актером, который умеет молчать…
Но однажды он сам предложил: «А знаешь, чтобы нам повеселее было, давай болтать. Ты задавай вопросы — какие хочешь. А я буду отвечать. Возьми магнитофон... Может, тебе моя болтовня пригодится, а?» Я понял, что Толя решил попрощаться и со мной, и с друзьями, и с миром. Мы много записали. Вот расшифровка одной из последних его аудиозаписей: «Надежность — это то качество, которое я стал более всего ценить в людях. У человека должна быть определенность, мне важно знать, какой позиции этот человек держится... И еще... Если все больше людей будет утверждать нравственный идеал, Земля будет все более и более прекрасной... Это так важно!»
