Алек Болдуин любим публикой, несмотря на свою репутацию неудачника в семейной жизни. Один из самых обаятельных и талантливых актеров своего поколения без страха показаться смешным и вызвать к себе унизительное чувство жалости откровенно говорит о том, чего ему не хватает в жизни. Любви, любимой жены и стабильных отношений с дочерью.
— Алек, ваше обаяние поистине неистребимо. Кажется, вы всего можете добиться благодаря ему…
— Увы! Если бы мое обаяние работало как часы, мой брак остался бы в целости и сохранности. И я бы по-прежнему оставался женатым мужчиной.
— Когда такая знаменитая пара, как Алек Болдуин и Ким Бэйсингер, не просто расходится, но в течение многих лет ведет войну друг с другом, то еще сложнее прийти к однозначному выводу, кто же реально виноват. Все ваши друзья и родные независимо от ваших с ними отношений уверяют, что с самого начала было ясно: ваш брак заключен отнюдь не на небесах…
— Я очень любил Ким. Я любил ее так же сильно, как своего отца. Я любил ее не менее сильно, чем свою мать.
Когда она объявила, что хочет развестись со мной, я испытал боль, как от удара под дых. Но все действительно было очень непросто с самого начала. Помню, как я узнал самую радостную новость в своей жизни — о беременности Ким. Мы стояли с помощницей Ким в гостиной ее дома в Лос-Анджелесе (тогда Ким в первый раз сбежала от меня из Нью-Йорка). Она была страшно потерянна и несчастна. Как будто хотела сообщить мне что-то ужасное. Жена рассказывала мне о своих сомнениях относительно наших отношений, нашего брака. Помню, с какой жалостью смотрела на меня ее ассистентка. К счастью, Ким все-таки не стала тогда прерывать беременность…
Я хотел жить в Нью-Йорке, в пригороде естественно. Это мой дом, мое место. Но Ким не хотела этого. Она уверяла, что тамошний климат вреден нашей дочке, мол, поэтому она так часто болеет.
Я же полагал, что это вполне нормально и лучше переболеть простудами в детстве. Она не хотела никого видеть, не желала встречаться с моими друзьями, требовала полного уединения — ракушечной такой жизни. Ее мучили панические атаки, всевозможные страхи. А мои попытки помочь, увы, только ухудшали ситуацию. И все равно она уехала с дочерью в Лос-Анджелес после нашей последней попытки совместной жизни в 2000 году.
— Вы написали книгу «A Promise to Ourselves» («Обещание самим себе») — о влиянии матерей на отношения между отцами и детьми после развода…
— Да, и мое поведение с некоторых пор многие называют патологическим, всего лишь потому, что я хочу как можно больше времени проводить со своей собственной дочерью.
А моя жена и команда ее дорогостоящих адвокатов на протяжении многих лет использовали все возможные и невозможные трюки, чтобы оградить меня от общения с Айрэлэнд. Я высказал в своей книге, что хотел, и никто не мог мне помешать — в отличие от суда, где нужно действовать и говорить только то, что хочет услышать судья. Проанализировал не только психологический аспект, но и несовершенство нашей судебно-правовой системы в отношении подобных случаев. Меня заставили проходить сессии у психотерапевта, специально для тех, кто не умеет обуздывать свой гнев. Разумеется, если довести человека до безумия, он перестанет себя контролировать. Помню, после завершающего сеанса я стоял на улице и плакал от унижения и радости одновременно — я сумел выдержать, сумел преодолеть очередное препятствие на пути к получению нормальных отцовских прав на ребенка.
Мне говорили: отступись — и будешь встречаться с дочкой тогда, когда мы тебе разрешим. Иногда приходилось вылетать ночью из Нью-Йорка, чтобы попасть на разрешенный мне ланч с Айрэлэнд в Калифорнии. А вечером я улетал обратно. Ну разве мог я отступить? Тем более что понимал, чем вызвано такое поведение бывшей жены. Я не один страдаю. Нас много, отцов, чьи законные и человеческие права в отношении детей попираются их матерями, потому что они таким образом мстят своим бывшим мужьям. Раз ты не нужен мне, значит, ты не нужен и моей дочери. И мы, отцы, в результате пропускаем все самое важное в процессе взросления наших детей, время, когда мы им особенно нужны. И я так отчетливо слышал всегда это тиканье биологических часов!
Все люди нуждаются в устойчивости, стабильности. А я стал жертвой кампании, направленной на уничтожение моих стабильных и доверительных отношений с дочерью. Я чувствовал себя дядюшкой, который время от времени встречает свою племянницу. Знаете, сколько я получил писем от таких же страдальцев после выхода книги? Я привык быть всегда несчастным, привык жить в состоянии отчаяния и тоски. Да что там — вся эта жуткая борьба пожирала всего меня и все мои силы!
— А ведь худшее было еще впереди. Я имею в виду историю, когда запись вашего обращения к дочери на автоответчике каким-то образом попала в Интернет и разразилась настоящая буря. Не дозвонившись до дочери в очередной раз в определенное время, вы обозвали девочку поросенком и о ее матери тоже высказались нелицеприятно…
— На тот момент по решению суда я имел право в установленное время звонить Айрэлэнд четыре раза в неделю.
Но люди не понимают, как я жил. Все те, кто набросился на меня, как свора собак, после того как злосчастный звонок стал достоянием гласности (и я догадываюсь, кто это мог сделать). Например, чтобы не пропустить точное время звонка, я всегда садился у прохода, если был в театре. Чтобы можно было выйти, никого не побеспокоив. Не мог оказаться в метро — вдруг не будет работать телефон. И так далее, и тому подобное. Моя жизнь полностью была подчинена этим редким звонкам и встречам. И вот я звоню уже в который раз — в назначенное судом время — и в ответ слышу автоответчик. Даже не длинные гудки! Ну да, я рассвирепел. Это чистая правда. И я сто раз за это извинился.
Когда пленка только появилась, я хотел умереть. Хотел покончить с собой. На меня кричали какие-то женщины на улице, это стало главной новостью на несколько недель. Нет, я действительно больше не хотел жить. Каждую ночь молился — я вырос в католической семье и до сих пор хожу к мессе: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы я утром не проснулся». Моим верным друзьям и особенно моей сестре Бет и брату Стивену пришлось тогда несладко. Они каждый день в течение, наверное, года выслушивали мои стенания: «Как такое могло случиться? Зачем это случилось?» Я ведь хотел только одного — добрых отношений с дочкой. Наверное, я не покончил с собой потому, что не хотел сделать такой подарок своей жене и ее подлым адвокатам. Слава Богу, я сумел смириться, а потом преодолеть себя, и где-то через год у нас установились хорошие отношения с Айрэлэнд. Она даже была на моем пятидесятилетии — друзья и родные устроили мне сюрприз-вечеринку.
— С некоторых пор вы стали типичным характерным актером, к слову, отличным.
Если где-то требуется сыграть разведенного отца, босса с тяжелым характером, жесткого главу семьи или бизнеса, кажется, вы — первый выбор у режиссеров на такую роль...
— Мне кажется, я стал играть отцов сразу же после того, как сам стал отцом. Я не хочу себя снова рекламировать в качестве безупречного отца, но я был действительно помешан на своей дочери, хотел быть с ней все время, растить ее и воспитывать. Я всегда хотел детей. И возможно, в плане карьеры мое отцовское помешательство сыграло не самую лучшую роль. Моя жизнь во многом какая-то половинчатая.
Сплошные полумеры. И с семьей не сложилось, и с карьерой. Я не смог быть стопроцентным эгоистом ни в браке, ни в карьере. Мог от чего-то отказаться и, наоборот, напрасно на что-то соглашался. Я часто думаю: как развивалась бы моя карьера, будь я настоящим эгоистом? Вот мой брат Уильям полностью посвятил себя семье. Никаких полумер. И у него чудесная жена и дети. Одна и та же любимая жена на протяжении уже многих лет…
Впервые я получил пропуск в актерский эшелон класса «А» в Голливуде после успеха фильма «Охота за «Красным октябрем». Но такой пропуск обычно в среднем действителен не больше пяти лет. Если актер не набирает процентов, через пять лет его выкинут на свалку. Если фильмы с твоим участием не приносят прибыли один за другим, действие твоего пропуска автоматически аннулируется.
В моем случае так и вышло. Я отказался сниматься в сиквеле «Охоты…» «Играх патриотов» из-за того, что съемки помешали бы мне сыграть на бродвейской сцене Стэнли Ковальского в спектакле «Трамвай «Желание». В общем, в тот раз я подчинился своему инстинкту и не жалею об этом. Но дальше было хуже. Я стал делать не то, что сам считал нужным, а то, что мне советовали. Вот тот период был самым плачевным в моей карьере. Знаете, я вообще не считаю себя таким уж хорошим актером. Я не плох, но особым талантом не обладаю.
Недавно я представил себя Лео Ди Каприо. Я снимался с ним в «Авиаторе». Как это — быть Лео? Это значит, фильм — это я! Когда на тебе все держится — это твое кино. Я бы, наверное, не возражал сняться хотя бы еще один раз в таком вот фильме, где я — это и есть фильм.
Последний раз такая возможность у меня появилась, когда запускалась картина «Свой человек». Умная, хорошая роль, и досталась она Расселлу Кроу! (Смеется.)
— Зато вы уже пятый сезон блистаете в телесериале «30 потрясений», играете крупного телевизионного начальника на канале NBC. Получили за эту роль кучу всяческих наград…
— Я согласился в 2006 году, как раз в один из таких моментов, когда мне нужна была тихая гавань, чтобы зализать свои раны, полученные в боях за дочь. Но это все равно обыкновенный ситком. Когда начинаешь участвовать в телешоу, сразу же из шеф-повара дорогого и модного ресторана превращаешься в работника кулинарии. Меня долго уговаривали, стояли передо мной буквально на коленях очень уважаемые мною люди.
Сначала я согласился только на определенное количество эпизодов, но после пилотной серии боссы заявили, что дадут разрешение на съемки только в случае, если я соглашусь подписать контракт на весь проект.
— Это правда, что вы работаете на радио — ведете музыкальные программы?
— Не просто музыкальные программы, а представляю классическую музыку на общественном радио, которую исполняет оркестр знаменитой Нью-Йоркской филармонии. Представляете, сижу в студии и говорю (густым, торжественным баритоном): «А сейчас вы услышите симфонию номер шесть Петра Чайковского». Все, нажимаю на кнопку. Слушаю прекрасную музыку. И еще получаю за это деньги.
Неплохо, да? Я полюбил классическую музыку не в детстве, а когда мне уже было за двадцать. И эта странная, на взгляд многих, работа нравится мне, конечно же, не из-за смешных денег. А потому, что я говорю только те слова, которые нужно, оставаясь самим собой. А в детстве было не до музыки. На моем попечении было трое младших братьев, которые чуть что заявляли своим противникам: «Вот сейчас позовем брата Алека, он вам надерет задницу!» (Смеется.)
— Один из ваших братьев как-то сказал, что вы во всем брали пример со своего отца, он был вашим идолом…
— Мой отец был очень жестким. Предельно жестким. Если я хотел общаться с ним, то должен был полностью разделять его взгляды на политику и культуру.
Он был очень умен, начитан. Работал учителем истории в школе. И от нас требовал полного подчинения его правилам и образу мыслей. Однажды отец должен был отвечать за порядок на школьном вечере танцев. И самый крутой парень в школе вздумал с ним подраться. В результате отец сломал свою руку об его голову. Мальчишка был пьян и совершенно себя не контролировал, возомнил, что обретет славу героя, сразившись с преподавателем. Он был действительно очень мускулистый и спортивный паренек. Но это вовсе не значит, что мой отец был агрессивным или жестоким человеком. Нет, он всего лишь отвечал за дисциплину и знал, что некоторые подростки не понимают иного языка и что только сила может вправить им мозги. Я учился у него ничего и никого не бояться. И я никого не боюсь. Отец умер, когда мне было 25 лет. От рака. Я тогда только начал сниматься в дурацкой мыльной опере — ее днем показывали — и переехал в Лос-Анджелес.
Терпеть не могу этот город. Но тогда, вначале, я был еще очень жизнерадостный, весь такой конфетно-сладкий герой-любовник с волосатой грудью, на которой можно было потерять все что угодно — так шутили некоторые мои коллеги. Но очень скоро стал человеком гораздо менее радостным.
— И все же, возвращаясь к вашему знаменитому обаянию. Вы вновь его продемонстрировали в новой комедии «Простые сложности» с Мерил Стрип и Стивом Мартином. Вы неподражаемы в роли бывшего мужа героини Мерил, который неожиданно вновь в нее влюбляется. Несмотря на наличие молодой жены. Одна сцена с ноутбуком, который служит вам фиговым листком, чего стоит! Интересно, что вы не боитесь обнажаться, хотя похвастаться идеальной фигурой уже не можете…
— Спасибо за комплимент!
(Смеется.) Дело в том, что романтическая комедия для взрослых (как этот фильм) отличается от просто романтической комедии для молодежи. В молодежной комедии, чтобы рассмешить публику, делают на удивление тупые вещи. Это смешно, но, на мой взгляд, в комедии для более старшей аудитории должно быть больше драматизма и… честности. Понимаете? Потому что ставки все-таки выше. Что же касается сцены моего обнажения, то знаете как происходит чтение сценария? Лежишь себе в постели, читаешь, в окнах отражается свет от манхэттенских небоскребов, рядом бокал вина — уютно и красиво. Смеешься и забываешь задать себе один вопрос: как ты сам будешь сниматься в таком фильме? (Смеется.) И я как раз задал себе этот вопрос. Но отказаться от работы с Мерил не смог.
Вот и пришлось брить мне на груди волосы и покрывать мое упитанное тело золотистым загаром, чтобы не слишком уж сильно оскорбить зрителей.
— Когда вам исполнилось пятьдесят лет, вы заявили, что скоро прекратите работать. Не передумали?
— Мое желание сократить свои трудовые обязательства в какой-то степени связано с моим детством. Я уже говорил, что был старшим из братьев. И все за них делал, потому что беспокоился о своих родителях, жалел их. Чистил снег, стриг траву, убирался, мыл посуду — мои братья не ударяли палец о палец. Они использовали любую возможность, чтобы побыстрее смыться из дома — их ждал футбол, бейсбол, друзья-приятели. У них напрочь тогда отсутствовало чувство ответственности. Две сестры тоже не отличались особым трудолюбием.
А у меня всегда на уме было: работать, работать, работать. Вот поэтому, перешагнув пятидесятилетний рубеж, я и решил, что было бы неплохо сократить свою бурную деятельность.
— Тем не менее в этом году вы блистательно на пару со Стивом Мартином провели церемонию вручения «Оскара»… Скажите, вы верите, что «Оскар» может и в самом деле реально изменить жизнь актера?
— Вы что, смеетесь надо мной? Конечно! Особенно если его получают заслуженно. Знаете, еще когда мы с Ким были вместе, на шоу Симпсонов на нас была сделана прекрасная пародия. Ким ведь получила «Оскар», а я, хоть и снимался гораздо больше и чаще, — нет. Так вот, она протирает статуэтку, а я ей говорю: «Милая, прекрати, сотрешь все золото».
А она мне, продолжая свое занятие, отвечает: «Милый, когда у тебя появится свой «Оскар», тогда и будешь решать, как с ним обращаться». (Смеется.)
— Но вы все еще верите в любовь и брак или уже нет?
— О да, я верю. Я живу один уже почти десять лет, и чем старше становлюсь, тем все больше мечтаю о любви. Хочу быть любимым. Вот все борются за работу, за позицию, за деньги. За место под солнцем. Но я уже почти тридцать лет в этом бизнесе и хочу совсем иных вещей. Я хочу, чтобы в моей жизни происходили чудесные и приятные события. Но точно знаю, что не стану общаться с двадцатипятилетней девушкой. Потому что мне не о чем с ней говорить. Серьезно. Это же так грустно, когда утром просыпаешься и не знаешь, что сказать. Лучше застрелиться.
— А как вы с вашим характером расслабляетесь?
— Сажусь в свою моторную лодку.
Она небольшая, но достаточно длинная для того, чтобы мужчина моей комплекции мог кататься на водных лыжах. Но последнее время я предпочитаю просто кататься в лодке. Знаю, как чудовищно банально прозвучат мои слова, и готов ими поперхнуться, но вот вам чистая правда: я могу расслабиться только в двух случаях — когда я в лодке и на театральной сцене. Я чувствую себя в безопасности, полностью защищенным и удовлетворенным. Когда я выхожу на сцену, всегда думаю: «У меня, у нас у всех есть хороший шанс».
