«Собачье сердце»: последний шедевр советского кинематографа

Будучи одним из самых известных и любимых в народе фильмов Перестройки, «Собачье сердце» (1988) Владимира Бортко, премьера которого состоялась всего за три года до распада СССР, по праву считается классикой советского кино и не очень-то ассоциируется у публики с турбулентной эпохой Горбачева, Цоя, «Ласкового мая», гласности, магазинных очередей и прочего. Выпущенная на экраны уже после «Курьера» (1986) и «Ассы» (1987) картина Бортко нарочно дистанцировалась от современной ей действительности и модных молодых героев, став своего рода запоздалым гостем из доперестроечного прошлого – едва ли не последним громким хлопком той самой монументальной двери, через которую ежегодно выдавал шедевры один из самых мощных кинематографов планеты.

Уже одно это обстоятельство превращает «Собачье сердце» в вещь без преувеличения уникальную. Снятый в бурлящей стране как заведомо камерная и консервативная экранизация одноименной запрещенной повести Булгакова, фильм Бортко, с одной стороны, стал остроумным послесловием к советской эпохе и предвосхищением девяностых, а с другой – вышел далеко за пределы эскапистского жанрового эксперимента, каким остались, например, «Десять негритят» (1987) Станислава Говорухина или «Господин оформитель» (1988) Олега Тепцова.

Подарив зрителю удовольствие от прекрасной игры актеров старой (Евгений Евстигнеев, Сергей Филиппов, Роман Карцев и др.) и новой (Ольга Мелихова, Наталья Фоменко, Анжелика Неволина и др.) школ, а также множество крылатых фраз, ушедших в народ, «Собачье сердце» оставило современникам и потомкам нечто большее.

В этом смысле пересадка гипофиза и семенных желез человека бродячей собаке, превратившейся в опасного гопника вопреки воле экспериментатора, мало чем отличается от трагических последствий революции и агрессивного стремления построить социализм в отдельно взятой стране. Там, где человек мнит себя богом и берется бесцеремонно перекроить мир по своему усмотрению, не считаясь с жертвами, неизменно начинается бесовщина, рано или поздно заканчивающаяся форменным адом.

Другой важнейший пласт истории Булгакова и Бортко – борьба старого и нового. Действие «Собачьего сердца» развивается в тот переходный период, когда дореволюционная Россия еще не уничтожена полностью, а большевистская – только вступает в свои права, входит во вкус. Обретая классовое преломление, конфликт Преображенского-Борменталя с Шариковым-Швондером ожидаемо превращается в комичную, но непримиримую войну сытых с голодными, которые, как известно, вряд ли способны уразуметь друг друга. В середине 1920-х гг., в разгар НЭПа, Преображенский и Борменталь еще располагают некоторыми ресурсами для отпора противнику (деньги, социальное положение, интеллектуальное превосходство), но, по существу, это лебединая песня «сытых» накануне неминуемого заката. В повести Булгакова и экранизации Бортко волевое новое в лице Шарикова-Швондера стремительно отвоевывает себе жизненное пространство, чувствуя дыхание темного времени и разнося вокруг хаос, деструкцию. Чем более самостоятельным становится Полиграф Полиграфович, тем он наглее, а его аппетиты – внушительнее. Персонаж Владимира Толоконникова проходит головокружительный карьерный путь от мычащего мутанта до репрессивного поста «заведующего подотделом очистки города Москвы от бродячих животных (котов и прочих) в отделе МКХ» (жирный намек Булгакова на качество контингента ВЧК и ГПУ) и требует от шокированного «папаши» в исполнении Евгения Евстигнеева доку?мент, жилплощадь и паек как нечто само собой разумеющееся. Едва превратившись в человека, Полиграф Полиграфович охотно принимается за истребление своих недавних уличных сородичей и не только не стесняется полученной должности, но и гордится ею, хотя и сам страдал от людской несправедливости еще совсем недавно.

Если ключевой модус Преображенского как ученого интеллигента и практикующего врача – продолжить традицию, создать новое, заработать, то у Шарикова цели сильно проще: сломать старое, отобрать готовое, поделить чужое. Если Преображенский движим прогрессом и работой со сложными материями, то Шариков паразитирует на грубом упрощении любых сущностей с формализмом и крючкотворством – в зависимости от того, что именно ему выгодно. Это ценностно-эстетическое разделение проходит, кстати, и в части культурных предпочтений персонажей. Если Шариков любит цирк, не требующий от зрителя интеллектуальной работы, а машинистка Васнецова находит утешение в немом синематографе с примитивными сюжетами и экзальтированной игрой актеров, то Преображенский выбирает театр. И пока герой Евстигнеева тихо бормочет себе под нос «Серенаду Дон Жуана», швондеровцы, расположившиеся этажом выше, нервируют его громкими заунывными песнопениями, провозглашающими изменившийся статус-кво (очевидный стеб авторов – торжественный революционный гимн в жанре минорного церковного хорала). И тем самым фактически заранее отпевают профессора и его классовых собратьев по несчастью как людей, чей прежний мир обречен, людей, не имеющих будущего в новой расстановке сил.

Неоднозначность одних персонажей при вопиющей карикатурности других – одна из главных изюминок фильма. Шариков хоть и сволочь, не лишен животного обаяния и вряд ли виноват в том, что получился таким. Зина – прекрасная горничная и ассистентка, но временами чрезвычайно сварливая девка, жалеющая лишний кусок голодному псу. Доктор Борменталь достаточно решителен, чтобы из раза в раз ставить Шарикова на место, но недостаточно смел, чтобы заговорить с машинисткой Васнецовой, к которой проявляет интерес. Последняя, в свою очередь, не дождавшись действий от робеющего Борменталя, едва не выходит замуж за Полиграфа Полиграфовича – в поисках сытой жизни, а вовсе не большой и чистой любви. Наконец, профессор Преображенский, несмотря на несомненные научные заслуги и талант, не гнушается левого заработка и охотно решает деликатные вопросы престарелых пациентов, зарабатывая на слабостях похотливых буржуа. В экстренных случаях профессор и вовсе ведет себя как подлинно советский человек и не стесняется прибегать к блату и телефонному праву, пользуясь покровительством высокопоставленного пациента Петра Александровича (подозрительно напоминающего Сталина), а, кроме того, действует и мыслит как убежденный гедонист, не горящий желанием солидаризироваться с голодной послереволюционной Москвой.

Говоря о режиссуре «Собачьего сердца», нельзя не отметить, что стилистически оно отчетливо пересекается с работами ленинградской школы кино. Задушевные разговоры Преображенского и Борменталя под мерный бой настенных часов цитируют настроение ламповых бесед Василия Ливанова и Виталия Соломина у камина в классической холмсиане (1979-1983, 1986) Игоря Масленникова. Облава Шарикова на кошачий «притон» явственно напоминает милицейский рейд из кульминационного эпизода драмы Алексея Германа «Мой друг Иван Лапшин» (1984). Визуальная презентация мрачных улиц промозглой советской столицы, окутанной могильным холодом и неуютным духом безвременья, позднее была позаимствована Алексеем Балабановым для «Счастливых дней» (1991), а винтажный вещественный мир экранного пространства, эстетская сепия, тема синематографа, выборочная стилизация под кинохронику начала XX века и мотив подавления старого новым отсылают к еще одной ленте Балабанова – «Про уродов и людей» (1998). Что характерно, в двух последних фильмах, как и в картине Бортко, заметные роли исполнила Анжелика Неволина.

Наконец, из примеров посвежее «Собачье сердце» в некотором смысле неожиданно перекликается с «Однажды в Голливуде» (2019) Квентина Тарантино. Каким образом, спросите вы. По булгаковскому сюжету профессор Преображенский (говорящая фамилия героя, преображающего природу), светило ученого мира, замышляет амбициозный научный эксперимент, с самого начала идущий не по плану и стремительно выходящий из-под контроля. Будучи человеком тщеславным, но неглупым, порядочным и достаточно ответственным, чтобы признать ошибку, Преображенский вскорости понимает, какую кашу заварил, и предпринимает ряд шагов разной степени радикальности и правдоподобия, чтобы повернуть ситуацию вспять. В том числе пользуясь формулой «я тебя породил – я тебя и убью» из гоголевского «Тараса Бульбы» (тоже, кстати, экранизированного Бортко).

Увы, трагическая реальность не знает сослагательного наклонения, а самые страшные эксперименты в истории человечества учат далеко не всех. Какой бы живительной и магической силой ни обладало искусство кино, здравым заветам профессора Преображенского лучше следовать наяву и – желательно – вовремя.