Я смотрел в окно. Было пасмурно, облака низко летели, температура около нуля, казалось, пойдет снег, но он не шел. Я вспомнил: надо поздравить с днем рождения моего соседа по дому в Нижнем Новгороде Ивана Сергеевича Муленкова, или дядю Ваню, как мы его называли. Я позвонил. Подошла тетя Шура, Александра Андреевна, его жена. Мы обменялись приветствиями, я спросил, где именинник. «На диване лежит, — отвечала она, — сейчас позову». Через минуту я услышал голос дяди Вани: «Как я рад, что ты позвонил! Мне исполняется 100 лет. Праздновать будем в субботу, приезжай, я приглашаю, очень хочу, чтобы ты был». Я изумился: 100 лет! Я подозревал, что ему немало зим, но никак не ожидал, что столько. Забыл, не думал, не вспоминал, что время течет не только во мне, в других — тоже. Я уехал из того дома уже полвека назад и мнил: там все так и осталось. Слева от нашей двери, где теперь обитают посторонние люди, живут себе в островке неприкасаемости дядя Ваня и тетя Шура. Живут — и хорошо, и ладно, и тем дом стоит, и стоит мой мир, в котором я жил тогда, мир детства и юности. Заповедное неизменяемое место, и мне от этого тайно и невыразимо сладко. И грустно. Нет моих родителей, никого не осталось от взрослого поколения тех, кто въехал в тот дом, все скончались, да и многие из детей оставили этот мир, сын дяди Вани Сережа ушел из жизни по собственной воле в далеком 1978 году. Сто лет! Все испытано, прочувствовано, все границы пройдены, преодолены, вихрь свободы, не ясно какой, но есть какой-то полет, как подумаешь. От этой свободы в трубке звучит его голос, веселый, радостный, открытый, нет преград, радость на сердце, тут же и на языке: «Приезжай, ты мне как сын». Еду. Беру билет, сажусь на поезд, глянцевый, красно-белый обтекаемый челнок. Мелькают за окном деревья, здания, тянутся поля, поезд покачивается, тихо гудит и постукивает, проводники толкают между креслами узкую синюю тележку со съестными припасами, пахнет кофе. Через четыре часа я был на месте, это быстрый поезд, скорость временами достигала двухсот километров. Два Ивана Клоковых встретили меня на вокзале, отец и сын, старший был моим одноклассником. С вокзала они отвезли меня в кафе в парке Кулибина, где должно было проходить торжество. Я вошел в небольшой зал, устланный ковром, справа тянулся длинный стол, уставленный закусками. Гостей было еще немного, именинник, в костюме, с галстуком, расхаживал среди них. Увидев меня, просиял, пошел навстречу, мы обнялись. Тетя Шура уже сидела за столом. Я подошел, расцеловались. У нее всегда были белокурые волосы, и сейчас не ясно, то ли седые, то ли прежние. Ей девяносто два года. «Ноги плохо ходят, — жалуется она, — а так все ничего». Я вернулся к дяде Ване. «Не может быть!» — то и дело проплывала мысль. Не может быть, чтобы этому человеку было сто лет. На вид лет 60—70, а по движению, реакции, разговору, ответам, живой мимике и шестьдесят не дашь. «Вот я тебя познакомлю с Олегом, мужем моей внучки Лены». Олег высокий, солидный, улыбчивый, остроумный, веселый, одет в голубую рубашку с бабочкой, без пиджака. Появилась Лена, у нее светлые с рыжинкой волосы, приятное лицо, улыбка обаятельная. «А вот и правнуки мои. — Прибежали двое мальчишек, на вид лет по десять-одиннадцать, один на голову выше другого. — Они ведь двойняшки, — ласково продолжает дядя Ваня, гладя обоих по голове, — а не поверишь». — «Не поверю, и вправду, как так?» — «Да как? Видишь, Миша — старше на минуту, а намного выше и крупнее, и Дима — худенький и поменьше ростом. А все потому, что Миша хорошо кушает, а Дима ест мало». Я посмотрел на мальчишек, оба черноголовы, оба в белых рубашках, на Мише широкий длинный галстук в клеточку и с цветами, Дима надел бабочку, как папа. «Ну что, кажется, все собрались, давайте за стол», — сказал чей-то голос. «Нет, Надя еще на пришла», — отвечал дядя Ваня. «Садимся, она подойдет», — произнесла тетя Шура. «Нет, — будем ждать», — твердо сказал именинник. Все согласились. Гости стояли вокруг Ивана Сергеевича, обнимали его, касались локтя, брали за руки, я сам был среди них, во мне, как, наверное, и в других, была скрытая надежда перенять что-то, как бы это сказать — «заразиться» таким достойным долголетием. Наконец Надя появилась. Сели. Иван Сергеевич посадил меня рядом. Была минутная тишина, Иван Сергеевич поднялся и просто сказал: «Сегодня мне исполняется 100 лет». Все зааплодировали, потому что 100 лет — это сильно. Он продолжил: «Жизнь моя была тяжелая. Нас было 11 детей в семье, отца раскулачили, арестовали, мы с матерью даже милостыню просили, в шесть лет я утонул, полностью, окончательно, — все засмеялись, — откачивали минут двадцать, я не дышал, уж точно на том свете был, за старшими мальчишками в пруд бросился, а плавать не умел. В 10 лет меня кобыла лягнула, куда ударила, не знаю, помню только, как летел несколько метров. Полтора суток в себя не приходил, все думали, помер. А в войну не задело. Хоть и всю ее прошел от начала до конца. Как дожил до ста, не знаю. — Он вдруг оборотился к супруге: — Шура помогла дожить, жена, мы с ней уж 67 лет вместе». Потом были тосты, много говорилось хорошего. Иван Сергеевич выступал еще не раз, прочитал два стихотворения, причем стихотворения не короткие. Прочитал мастерски, с чувством, как артист. «Неужто никаких секретов нет?» — «Да ведь как тебе сказать, может, и есть, — он хитро глянул на меня. — Ты приходи ко мне завтра, и поговорим». — «Послезавтра. Завтра не приду, дядя Вань», — сказал я, критически оглядев стол с обилием угощений. «Ну хорошо, давай послезавтра и поговорим». О чем мы говорили с Иваном Сергеевичем, расскажу в следующий раз.
Сейчас хочу показать руку нашего героя. Обратите внимание на длинный мизинец и безымянный, причем безымянный явно больше указательного (на рисунке: безымянный — красная стрелочка, указательный — синяя). Из 200 долгожителей, которых я изучил, безымянный палец в подавляющем количестве был сильнее. Людей, у которых безымянный палец длиннее указательного, хирология называет идеалистами. К идеалистам относят людей бескорыстных или бескорыстно служащих идее, какому-то делу, также непрактичных, идеализирующих действительность, но и стремящихся к идеалу. А идеал — не только совершенный образец, но и божественный первообраз человека, к этим божественным началам часто неосознаваемо тянется душа идеалиста.
