Честно говоря, устал от ограниченности выбора: или весельчак с присвистом, или бешеная белка, или злобный карлик. Конечно, не ощущаю себя двухметровым красавцем-блондином с пронзительно голубыми глазами, но внутри я все-таки герой.
— До шести лет я жил с родителями на Камчатке, и в детскую память навсегда впечаталась картина: ослепительно белые трехметровые сугробы, а на них — десятки махаонов! Семьи офицеров-подводников квартировали в четырехэтажных панельных домах с плоскими крышами, покрытыми рубероидом, который с приходом первого весеннего тепла быстро нагревался. Бабочки, решив, что наступило лето, вылуплялись из куколок и садились на снег.
Этой волшебной картинке я, возможно, и обязан тем, что до сих пор категорией «чудо» меряю все: людей, профессию, себя. Мне необходимо удивляться, не понимать, как это сделано и как такое вообще может быть.
Память — интересный механизм: стоит выдернуть из нее один яркий образ, тут же в очередь выстраиваются другие. Вот я, тринадцатилетний питерский школьник, вместе с друзьями из пластического театра-студии «Форте» танцую у Сакре-Кёр. В столице Франции режиссер Юрий Мамин снимает часть эпизодов фильма «Окно в Париж», где мне досталась роль мальчишки-оратора, предводителя бунтующих учеников. Шесть утра. Парижские светофоры моют с шампунем, и со всех перекрестков текут пенные, с цветочным запахом ручьи. Мимо нас, выделывающих немыслимые па, с ленивым достоинством прогуливаются холеные раскормленные голуби...
Следующий кадр: уже студентом ЛГИТМиКа вместе с четырьмя однокурсниками глухой ночью лезу через ограду Летнего сада. Нам кажется очень романтичным, устроившись на скамейке, выпить водки —одна бутылка на пятерых — и поговорить о творчестве. Не успеваем приземлиться, как темноту прорезает луч фонаря. Сердце падает: «Попались! Сейчас загремим в милицию...»
Уже были показаны три сезона «Оперов», где я сыграл самого молодого сотрудника убойного отдела Ивана Соратника, когда на отдыхе в Турции ко мне подкатывает быкообразный товарищ — весь в наколках и в сильном подпитии:
— Слушай, а я тебя знаю.
Отвечаю со скромной улыбкой, но не без внутренней гордости:
— Ну да, наверное...
— Это не ты меня сажал?
У «быка» каменеет лицо, а моя душа уходит в пятки: «Сейчас огребу... Причем капитально». По счастью, к бывшему сидельцу подбегает приятель: «Нет!!! Ты попутал! Это артист!» — и уводит кореша от греха подальше.
— Юрий, вы прекрасный рассказчик — будто вживую увидела описанные вами эпизоды. Не было мысли попробовать себя на писательском поприще? Впрочем, творческие перспективы предлагаю обсудить позже, а сейчас — к началу вашей биографии. Итак, вы родились в Санкт-Петербурге...
— Тогда еще — Ленинграде. Подробности знакомства родителей мне неизвестны: несмотря на доверительные отношения, некоторых вопросов мы друг другу не задавали. Знаю только, что встретились они на Невском: отец, в ту пору курсант Высшего военно-морского инженерного училища имени Дзержинского, неотразимый в клешах и бескозырке, и учившаяся на архитектора мама — юная, красивая, изящная петербурженка с синими, как небо, глазами... Во всяком случае мне хотелось бы, чтобы их знакомство выглядело именно так.
Папа родился на Урале, его и сестру моя бабушка растила одна. Видя, как тяжело матери, и стремясь поскорее слезть с ее шеи, после окончания школы Герман Тарасов поступил в военное училище — там обеспечивали кровом, едой и формой. При другой жизни, где имелся бы выбор, отец мог стать блистательным актером. Если говорить о задатках, он одареннее меня — в артистическом, музыкальном плане.
Имея прекрасный слух, школьником играл на бас-гитаре, потом освоил фортепиано. Голос у отца несильный, но когда начинает петь, перебирая струны, трудно не подпасть под его обаяние и не проникнуться душевностью исполнения. Я с детства наблюдал, как он мгновенно становился центром любой компании и как по сердцу ему был сумасшедший круговорот, который сам и завертел. Помню разборки, которые устраивал мне по поводу одежды:
