Он отдал «Маяковке» четверть века. Владимир Самойлов играл главные роли в спектаклях, о которых говорила вся Москва, и вдруг оказался не нужен. Когда худрук Андрей Гончаров «ушел» его из театра, отец за несколько дней постарел на десять лет.
Cцена была главным делом его жизни, и это дело отняли. Мы с мамой надеялись, что поездка на родину немного отвлечет, приободрит, но отец вернулся из Одессы потерянным. Прежде все державший в себе, в тот вечер он признался: «Знаешь, Сашка, в Одессе меня узнавали, радовались, звали в гости, но ощущение, что выброшен из жизни, что все кончено, не оставляло... Вечером в бухте, где купался еще мальчишкой, вошел в воду, бреду к горизонту, за который садится солнце, а сам думаю: «Буду идти, идти, идти — пока море меня не заберет...» Так бы и сделал, если б не вы». У меня сжалось сердце. Понял: отец, который всегда показывал пример мужества, воевал, был тяжело ранен, но не сломался, находится на грани отчаяния. И ни я, ни мама не можем ему помочь.
Когда немцы заняли Одессу, Володе Самойлову было семнадцать. В апреле 1944 года советские войска освободили город, его, двадцатилетнего, сразу призвали в армию и как проживавшего на оккупированной территории отправили в штрафбат. О войне отец рассказывать не любил. Если я начинал приставать с расспросами, отмахивался: «Воевал как все. Вон в шкафу книги стоят — Быков, Горбатов. Интересуешься — почитай».
Я знал только, что сначала он был автоматчиком, потом минометчиком, а перед ранением, из-за которого комиссовали, попал в артиллерию. Во время перехода от Вислы до Одера (почти пятьсот километров!) тащил на себе опорную плиту от миномета. В бою за польский Вроцлав (Бреслау) был тяжело контужен и ранен осколком в ногу. Награжден орденом Отечественной войны II степени. Журналистам, когда просили поделиться воспоминаниями о войне, тоже приходилось довольствоваться малым: «Подвигов не совершал, но и спину фашистам не показывал». На этом фронтовая тема считалась исчерпанной.
Отца уже не было в живых, когда моим соседом по палате в военном госпитале в Красногорске оказался главреж Театра Российской армии Борис Морозов. Владимира Самойлова он хорошо знал с той поры, когда в начале восьмидесятых работал в «Маяковке» приглашенным режиссером. Как-то вечером гоняли чаи и Борис спросил: «Саш, а отец рассказывал вам, как ему чуть не ампутировали ногу? Нет? Я так и думал. Ну слушай. Сидели мы с ним однажды за рюмкой водки, рассуждали об испытаниях, которые устраивает судьба, и он привел свой пример. Тыловой госпиталь, куда его привезли, находился в Куйбышеве. Осколок, задевший кость, вынули еще в прифронтовом лазарете, но глубокая рана никак не заживала. Нога горела огнем. От боли он спать не мог. Во время очередного осмотра военный хирург сказал: «Все, рисковать больше нельзя. Вот-вот начнется гангрена. Готовьте к ампутации». Вечером Володя, накинув шинель и опираясь на костыли, спустился к Волге, на которой еще стоял лед. Нашел прорубь и, размотав бинты, сунул ногу в воду. Его заколотило от холода, но он продолжал держать ногу в проруби, а про себя повторял: «Господи, только не ампутация! Если суждено остаться калекой, пусть лучше отмерзнет!» Обратно в госпиталь добрался еле живым. Кое-как замотал ногу бинтами — и впервые за долгое время провалился в сон. На следующий день медсестра снимает повязку и врач не верит своим глазам: воспаление практически прошло!»
