До праздника оставалось два дня, и Москва преобразилась. Около метро стояла огромная украшенная картонными игрушками елка, через улицу протянулся плакат: «Новому 1939 году — ударный труд!» 76-летний художник Михаил Нестеров шел к своему дому в Сивцевом Вражке и думал о том, что страна стала совсем другой, даже елки теперь ставят в иное время — не под Рождество, 7 января по новому стилю, а на неделю раньше.
Рождество большевики отменили. Не будет звона колоколов, ведь почти все московские церкви закрыты.
Слава богу, разрешили хотя бы украшенные игрушками елки, ведь до 35-го года под запретом были и они. В прошлое ушли гульба в ресторанах, мчащиеся по улицам тройки, обильный рождественский стол.
Он нес в авоське праздничный набор, которым удалось разжиться в Академии художеств, — мороженая курица, кубик сыра, селедка, подсолнечное масло, грузинское вино. За спиной остался предновогодний город: набитые трамваи с висящими на подножках людьми, очереди в магазинах и горящие электрическими гирляндами в окнах елки — они появились недавно: невероятно хрупкие, в виде отлитых из тонкого стекла разноцветных фонариков…
Михаил Васильевич Нестеров брел по заснеженному Сивцеву Вражку и сетовал на то, что дворников революция определенно испортила: лед они скалывать перестали.
Вот и его дом номер 43, бывшее владение Шаблыкиной: путешествие почти окончено.
В квартире никого не было, и он принялся хозяйничать. Сыр, вино и подсолнечное масло убрал в буфет, курицу в авоське вывесил на мороз. Погреба с колотым льдом остались в прошлом, и зимой москвичи хранили продукты за окном, к удовольствию бродячих кошек и шустрых домовых воришек.
В углу стояла наряженная елка. На верхушке — красная звезда, на ветках — картонные и ватные фигурки в шинелях и буденовках, стеклянные бусы и гости из прежних времен: три больших стеклянных шара со снежинками и восковой ангел с отломанным крылом.
Он зажег елку, сел в кресло, вытянул гудевшие ноги и задумался над вопросом маленькой внучки знакомых, с которой днем он встретился на улице. Девочку вели на пьесу о юном французском герое Гавроше, а она капризничала и требовала сказку. Взрослые объясняли, что сказки — вздор, в жизни чудес не бывает. И вдруг ребенок обратился к нему, как к арбитру:
— Это правда? Их и в самом деле нет? Вы не были в сказке?
Он промычал что-то невразумительное и поспешил распрощаться. Не объяснять же ей при родителях, толкующих, что сказка — вздор, что он, старый, проживший длинную жизнь человек, верит в чудеса.
Да, у него была своя сказка. Счастливая сказка с очень печальным концом...
Между прочим, с чуда началась вся его жизнь: младенцем он тяжело заболел и чуть не умер. В Уфе, где они жили, отец, богатый просвещенный купец, обратился к лучшим врачам, те делали, что могли, но с каждым днем надежды на выздоровление оставалось все меньше. Когда у ребенка заострился нос и на висках выступили синие жилки, родные ушли в церковь заказывать панихиду. В доме осталась только мать, она положила ему на грудь образок Тихона Задонского, и случилось чудо: когда отец вернулся из церкви, мальчик нормально дышал, на его лице даже проступил румянец. На следующий день он пошел на поправку и с тех пор почти не болел… Об этом Мише часто рассказывала мать, и он рос с ощущением того, что где-то рядом живет волшебство и когда-нибудь оно обязательно себя проявит.
Это случилось, когда ему исполнился 21 год, на каникулах.
