Разговор с Кирой Муратовой перевернул мою жизнь. Я ушел из Театра на Таганке. Понял, что если при виде меня не загорается глаз у Юрия Петровича Любимова, бессмысленно чего-то ждать, на что-то надеяться, и решил, что моя карьера театрального артиста закончена.
— Недавно прочитала в интервью одной вашей коллеги: «Актер не может объяснить, почему он актер. Зачем натягивает на себя чужую маску, что с годами особенно трудно. Это как заболевание». Что вы об этом думаете, Юрий Вениаминович?
— Ну, сколько умов, столько и мнений. Раньше абитуриентов, поступающих в театральное училище, педагоги иногда спрашивали, зачем они туда пришли, и многие признавались, что им просто интересно попробовать. Кто-то поступал за компанию, кто-то участвовал в самодеятельности. Четкого представления об актерской профессии и понимания своего призвания не было почти ни у кого.
Я никогда не думал, что поступлю в Театральное училище имени Щукина. Более того — не знал о его существовании и о том, какое отношение оно имеет к Театру Вахтангова. Хотя благодаря чудесным школьным учителям, два раза в месяц водившим нас на разные спектакли, можно сказать, был «завзятым театралом». Мы посещали и ТЮЗ, и Центральный детский, и Малый, и Ермоловский. Но в Театре Вахтангова не были никогда, потому что в 60-е годы, время его расцвета и безумной популярности, попасть туда было невозможно.
Мама моя одно время преподавала в школе литературу, и дома была хорошая библиотека. Я много читал, знал уйму стихов и считался лучшим чтецом не только в классе, но и в школе. Постоянно участвовал в каких-то конкурсах и мероприятиях. Не могу сказать, что был типичным гуманитарием, но после школы решил поступать на истфак МГУ.
Однажды, вскоре после окончания выпускных экзаменов, поехал прогуляться в центр, и ноги сами привели в проезд Художественного театра. Около Школы-студии МХАТ я увидел группу молодых людей, которые что-то горячо обсуждали. Заинтересовался, спросил, что происходит, и услышал: «Слушай, иди на второй этаж!» Поднялся наверх. Девушка, сидевшая за столиком, очень строго спросила: «Паспорт при себе? Давайте». Куда-то записала мои данные: «Ждите». Я присел рядом с другими ребятами у дверей в какую-то аудиторию. Время от времени из нее выходили люди — в основном в расстроенных чувствах, со слезами. Спросил у соседа, что нужно делать. Он посмотрел так, словно я оскорбил его до глубины души: «Прочитать стихи, басню и прозу, и тебе скажут, способный ты или нет». Стихов, басен и прозы я знал немало. Почти каждый месяц где-то выступал.
В аудиторию запускали десятками. Прослушивала нас какая-то женщина. Как я потом узнал — знаменитый педагог Школы-студии МХАТ Евгения Николаевна Морес. Из нашей десятки она оставила меня и еще одного мальчика из Свердловска и сказала: «Допускаю вас на второй тур, следите за расписанием». Я ничего не понял. Свердловчанин объяснил, что на втором туре нужно будет опять читать стихи, басню и прозу. И предложил подстраховаться — пойти в «Щуку».
— Обычно абитуриенты поступают сразу во все театральные вузы.
— Да, но я не понимал, можно так или нельзя, и не знал, что такое «Щука». Через пару дней мы встретились, и этот парень отвел меня в Театральное училище имени Щукина. Прослушивал нас какой-то человек в очках, бесконечно смоливший сигарету и как две капли воды похожий на гайдаевского Шурика, но пожившего. Это был Альберт Григорьевич Буров, тоже знаменитый педагог. Ему тогда было всего тридцать шесть, но мне он казался каким-то глубоким ветераном. Абитуриентов Буров слушал стремительно:
— «Мороз и солнце, день чудесный...»
— Спасибо, достаточно.
— «Вороне где-то Бог послал кусочек...»
— Спасибо.
Меня Буров выслушал от начала до конца, оставил одного и, смоля сигарету, тихо спросил, как разведчик разведчика: «Документы при себе?» Я протянул аттестат. В тот день собирался отнести его в приемную комиссию истфака. Буров подозвал какую-то женщину и кивнул на меня: «Третий тур». После чего мой аттестат перешел в ее руки. А у меня не осталось другого выхода, как поступить в театральный вуз.
