
Я пришла в труппу Малого театра с открытой душой. Позже Рита Фомина признавалась: «Ты оказалась хорошей, а когда появилась, такие сплетни ходили! Говорили, что ты со всеми великими...» Я захохотала: «Оказывается, здесь обо мне были очень высокого мнения!»
Если нарисовать линию моей жизни, получится синусоида — я испытала, кажется, все: взлетала на вершины счастья и проваливалась в пропасти отчаяния. Хотела бы я повторить свою судьбу? По большому счету — нет. Но точно знаю: ни за что не согласилась бы появиться на свет у других родителей. И еще: мне хотелось бы уйти раньше близких и дорогих людей, слишком больно было их терять...
В детстве я была тощим червячком и мечтала пойти по стопам моей мамы балерины Антонины Крупениной, танцевавшей в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. Часами сидя за кулисами, успела выучить все ее партии.
В десять лет, перед поступлением в училище Большого театра, я поехала с папой — премьером Театра сатиры, народным артистом РСФСР Владимиром Алексеевичем Лепко (он — единственный русский актер, кто удостоился Гран-при на театральном фестивале в Париже в 1962 году за исполнение роли Присыпкина в «Клопе») на гастроли в Грузию. В Тбилиси жила его сестра — тетя Лиля. Она встретила нас на перроне, я к ней подбежала, тетя прижала меня к себе и закричала:
— Владимир! Что вы с ребенком сделали?! У девочки, наверное, чахотка, туберкулез, вы ее голодом заморили!
Совершенно обалдевший, бедный папа стал оправдываться:
— Нет, ну что ты! Просто Вика собирается поступать в балетное училище Большого театра.
— С таким весом она и до Малого не дотянет! — отрезала тетя.
Остановились мы в ее чудном домике с садом в центре города. Как только переступили порог, она сунула мне термометр под мышку, а у меня, видимо от новых впечатлений, подскочила температура — тридцать семь с хвостиком. И тетя, решив, что ее худшие предположения оправдались, взяла мою жизнь в свои руки. В течение месяца откармливала, а для аппетита давала то пиво, то красное вино. Днем меня запирали в кабинете дяди: «ребенок должен поспать». Я сопротивлялась, плакала, но потом все равно засыпала.
Через месяц мама встречала нас на вокзале в Москве — бежит по перрону, такая худенькая, с пучочком. Я к ней кидаюсь: «Мамочка!»
А у нее на лице ужас.
«Владимир! — кричит она. — Вы что там, с ума сошли, забыли, куда ей поступать?! Вы ребенка загубили! Это не девочка, это пончик!»
У мамы был сильный, волевой характер, это она решала, что мне делать и как жить. Папа ее обожал и был полностью под маминым влиянием. Короче, она все-таки повела меня показываться в балетное училище. Там сказали: «Девочка хорошая, но ей надо похудеть минимум килограммов на пять».
Мама с поражением не смирилась, для верности решила показать меня еще и своему педагогу Марии Алексеевне Кожуховой. Скрюченная старушка с «беломориной» в зубах попросила раздеться, долго оглядывала и вынесла вердикт: «Антошка (так маму все называли), ты что, не видишь? У нее жопа больше, чем у тебя!» Я вернулась домой, плачу, а папа говорит: «Не попала в Большой — ничего. В жизни надо уметь довольствоваться малым». Как в воду глядел — через десять лет я поступила в труппу Малого театра.