Судьба часто устраивала мне проверки. Обставляла испытание по всем правилам и наблюдала: выберусь или нет. Смерть подходила совсем близко. Я кожей чувствовал ее дыхание. И тогда внутри начинал звучать голос...
Первый раз это случилось в пятнадцать лет — я сам чуть не наложил на себя руки.
Перед уроком физрук запустил нас в спортзал, где стояли ворота для регби.
Мой друг Серега повис на верхней перекладине, как на турнике, и стал раскачиваться. Когда его ноги в очередной раз пошли вверх, я схватил их и чуть потянул на себя. Ворота накренились, а я вместо того, чтобы разжать пальцы, от страха и растерянности вцепился в Cерегины кеды еще крепче. Железная махина рухнула ему поперек живота. Друга без сознания увезли на «скорой» в больницу, а по школе прокатилось: «Не выживет. Врачи сказали — шансов почти нет».
В классе я стал изгоем. Со мной не разговаривали, смотрели как на убийцу. Я перестал есть и спать.
Сереже делали одну операцию за другой, но прогноз оставался прежним. В больницу я ходил каждый день. В реанимацию, где он лежал, меня не пускали.
Я просил позвать лечащего врача. Доктор клал мне руку на плечо, смотрел понимающе: «Пока порадовать тебя нечем. Все без изменений. Будем надеяться».
Ночами, глядя в потолок, я думал о том, что не хочу жить. Наверное, мама это чувствовала, каждый час она подходила к моей кровати и, склонившись, прислушивалась к дыханию. Я притворялся, что сплю.
Лежа так однажды без сна, услышал чей-то голос, который сказал: «Сходи к родителям друга, попроси прощения».
Еле дождался утра. Кнопку звонка нажал не сразу — руки ходили ходуном.
Мать и отец Сереги не дали даже договорить — повели на кухню, налили чаю: «Коля, на тебя смотреть страшно. Не убивайся. Мы понимаем, ты не нарочно...
Ты же не знал, что так случится...»
Вернувшись домой, впервые за последнюю неделю я уснул, едва коснувшись щекой подушки и с полной уверенностью — теперь все будет хорошо.
Утром следующего дня врач сказал, что за жизнь Сережи можно больше не опасаться — его перевели в обычную палату.
И сразу все наладилось: одноклассники со мной опять разговаривали, звали играть в футбол и в кино, а из дома ушла тягостная атмосфера.
В следующий раз этот внутренний голос спас меня в армии. Служить я попал в морскую авиацию, в часть, дислоцирующуюся под Мурманском, и на первом же построении был зачислен в духовой оркестр трубачом.
А полгода спустя меня на сутки забыли в глухой тайге. Случилось это в разгар полярной зимы, когда световой день длится всего пару часов: в полпервого светает, а в полтретьего уже смеркается.
Часть подняли по тревоге, на время которой музыканты становились регулировщиками — их расставляли по маршруту движения колонны, снабдив специальными фонариками с переключающимся светом: зеленый — продолжайте движение, красный — путь закрыт. Замыкал колонну уазик, забиравший «живые светофоры» на борт и доставлявший их в часть.
Был у музыкантов-регулировщиков такой обычай: припрятать на стрельбище несколько боевых патронов, чтобы потом, на посту, когда колонна уйдет, не скучать без дела, а устроить тир, пострелять в удовольствие.
Как только колонна скрылась из виду, я сунул руку в карман тулупа, вытащил «сэкономленные» патроны, подержал на ладони, и тут будто кто-то шепнул на ухо: «Не надо, сохрани их, еще пригодятся».
И пригодились.
