«Мать разбудила в пять. За окнами темно. Голос матери нежен: «Вставай, сынок, на работу. Пора». Вылезать из-под одеяла не хотелось. Снаружи холодно. На комоде — керосиновая лампа. Отбрасывает желтый неровный свет. От него по углам тени. Углы — будто живые — ходят. Я резко выскочил из-под одеяла. «На, укройся», — мать накинула на плечи полушубок. Туалет был в коридоре. Там прохладно. Стоял ноябрь. Два дня назад выпал снег. Но вчера растаял. Температура выше нуля на пару градусов. Я вернулся к рукомойнику, плеснул воды на лицо. Мать подала полотенце: «На-ко вот, вытрись. Да садись завтракать. Я блинов напекла». Я отправился к столу: «У-у, ржаные, спасибо, — мои любимые». «Знаю, — отвечала мать, — только ржаная и осталась мука-то». — «Когда ж ты встала? Я ничего не слышал». — «Ешь, ешь, чего там. Не спалось мне сегодня, что-то тревожно мне». — «Да чего ты, ма, брось, все нормально, чего тревожиться, все путем». — «Не знаю, работа у тебя опасная, все-таки на химзаводе работаешь». — «Да чего опасного, ничего опасного.
— Я уминал блины. — Где опасно, я не хожу там». — «Да знаю я тебя — вечно на рожон лезешь». — «Не, ма, зачем мне это?» Я выпил стакан чаю без сахара. Оделся. Мать поправила шарф: «Ты уж поосторожнее». — «Хорошо». Я вышел на улицу. На ощупь проделал путь к воротам, открыл калитку, вышел. На редких столбах фонари освещали улицу. Я быстрым шагом направился к трамвайной остановке. То там то здесь появлялись темные комочки людей, складывались в струйки и текли все в одном направлении. Почти весь город работал на химзаводе. Дуло холодным ветром в уши, я поднял воротник. Думал: Смешная мамуля. У нее день через день тревога. Все ей страшно за меня. Чудная. Мне был двадцать один год, я был крепкого здоровья. Жизнь кипела в груди. Какая опасность?! Все было нипочем. Хотя что-то мне снилось сегодня, какая-то нелепица. Нагромождения какие-то, трубы. Вспомнил, только во сне такая ерунда! Трубы обвивали огромную подушку. Подушка была живая, она будто дышала, двигалась и лезла мне в рот. Полный бред. Вот и остановка. Народу полно. Но трамваи подходят один за другим. Синие, двухвагонные. Я вскочил на подножку, протиснулся внутрь. Трамвай дернулся, зазвенел, заскрипел железом, покатил, резко раскачиваясь в стороны. Ехать минут двадцать. Возле главной проходной выхожу. В ноздри бьет тупой запах химии.
Показываю пропуск охране, прохожу на территорию.
Кругом высятся металлические башни в паутине труб. Вот и трубы. В раздевалке шум и говор. «Здорово, ребята!» — приветствую всех. Сажусь переодеваться рядом с Мишкой, тот буркнул что-то неразборчивое. «Ты чего такой смурной? — бросил я ему, надевая спецовку. — Никак перебрал вчера?» «Ничего я не перебрал, — отмахнулся Мишка, — да и деньги давно закончились. Не на что перебирать». — «Чего тогда?» — «Да с Машкой поцапались». — «Приревновала опять?» — «Ну подумаешь, на Зойку пару раз взгляд бросил, и уже пожалуйста, тут же: «Что у тебя с ней было?» — «А у тебя не было?» — «Да чему бывать-то, пару раз прогулялся с ней под ручку, только к щечке разок и приложился. Так это еще до Машки было. С тех пор — ни-ни». Я натянул брезентовые штаны, влез в пахнущие дегтем грубые ботинки на толстой подошве. Мишка не отставал. «Ну чего, идем?» Он кивнул. Отправились к мастеру. Мастер, невысокий, широкоплечий, с лихо закрученными седыми усами, прозванный за густющий бас Шаляпиным, прогремел: «Давайте, ребята, заступайте в подмогу Потапычу, в третий цех. Противогазы возьмите». «Ладно», — бросили мы и отправились. Мишка оживился, шепнул: «У Потапыча завсегда спиртишко имеется.
Глядишь, и нам перепадет». «Зря губы раскатал, — бросил я, — Потапыч на работе не пьет и другим не дает». — «Так работа-то кончится когда-нибудь, однако». Мишка тер руки. Под незамысловатый треп добрались до третьего цеха. Я остановился: «Черт, противогазы забыли». — «Да фиг с ними, когда они нужны были?» Я был в нерешительности: «Так инструкция, сам знаешь». — «Инструкция, инструкция! Да брось ты. Год с этими противогазами таскались — и что? Ни разу не надели. Неужто назад переться? В обед сходим». — «Нет, — сказал я, — надо взять. Ты иди, доложи Потапычу, а я сбегаю». Я повернулся и рысцой потрусил обратно. Вернулся минут через пятнадцать. Все случилось мгновенно. Я растворил двери в цех, тут же завыла сирена. Впереди, возле огромного бака, увидел змеящееся желтое облако. Ощутил сладковатый запах. Что-то пронеслось в мозгу, связанное в этим запахом, но я не вспомнил. Я несся вперед, надевая противогаз. Я видел Мишку с белым лицом, пытающегося бежать прочь от ядовитого дыма. Ноги не слушались его, он согнулся вперед и падал на колени. Я подбежал, натянул на него противогаз, он еле шевелил руками. Облако быстро заполняло пространство. Я подхватил Мишку, потащил его к выходу. Облако нагоняло. Я чувствовал: дышать нечем. Зеленые, фиолетовые, черные круги поплыли перед глазами.
Дверь отворилась, нас вытянули чьи-то руки. Я потерял сознание. Очнулся в больнице через два дня. Не мог пошевелить ни рукой ни ногой, тело — будто кусок свинца, голова не поднимается. Ничего не пойму, где я, кто я, зачем? Постепенно силы и память возвращались. При обходе врач потрепал за плечо: «Ничего, жить будешь». «Мишка жив?» — спросил я врача. «Живой», — отвечал он. «А Иван Потапович?» — «Его не удалось спасти, — развел врач руками. — Тут и противогаза не хватает. А он без него. Умер через пару минут». Пришла мать. Сидела рядом, плакала и улыбалась: «Живой, слава Богу».
На левой руке на линии жизни наблюдается треугольная фигура (рис. 4, красный, линия жизни — зеленый). Данный знак на линии жизни выражает нарушение системы самосохранения, при котором обладатель может быть лишен дыхания. Причиной лишения дыхания может быть дым, вода и человеческие руки, когда они смыкаются вокруг горла.
Линия жизни имеет разрыв (рис. 4, в оранжевом круге). Сочетание разрыва и треугольника предвещает серьезную опасность для жизни. Но так как нарушений папиллярного узора (группа А) не отмечается, смерть не разрешена.
