А вот сумочку весьма симпатичную я у нее заприметила. «Нравится? — улыбнулась Кожухова. — Твой отец подарил». Оказалось, папа на кожаную сумку для охотников на птиц сам прикрутил часы, бахрому, какие-то штучки-дрючки. Вещица получилась стильная, правда, для 50-летней тетеньки не очень подходящая… Я была юной, но внимательной и быстро заметила, что там, в ее в квартире, он вел себя как дома. Знал, где и что лежит. Но озвучить свои догадки, конечно, не отваживалась. Промолчала и про сумку… Нам с папой не нужно было много слов, чтобы понимать и чувствовать друг друга. Он многое читал по выражению моего лица. Понял все и на этот раз. Вскоре мы поехали к его родителям в Чернигов. Там папа купил сумку и несколько дней старательно «наводил дизайн», получилось даже лучше, чем у Галины Петровны.
Но меня переклинило, и от преподнесенной сумки я отказалась, отшвырнув ее в другой конец комнаты. Удивило меня то, что папа это проглотил.
Он явно не стремился афишировать свои отношения с Кожуховой. Мы часто оказывались на одних и тех же спектаклях, но никогда наши места не располагались рядом. Видно, папа просил Галину Петровну заказывать контрамарки таким образом. Помню, пошли в «Современник». Мы с папой заняли свои места в зале, он кивнул каким-то знакомым, и вдруг заходит Галина Петровна. Твердой поступью идет к нам и садится рядом со мной. По одну сторону у меня отец, по другую — Кожухова. Он перегнулся через меня и очень четко прошипел: «Сука». Я не знала, как себя вести. Впервые в жизни столкнулась с таким поворотом и страшно переживала. Внешне все выглядело вполне пристойно, но внутри меня кипели такие гейзеры!..
Я не считала папу виноватым и ужасно чувствовала себя по отношению к маме. То ли надо ей сказать, то ли спросить у папы… Понимала, что грядет некое крушение, и очень хотела оттянуть момент, только не знала как. Уже потом, когда в тридцать шесть лет оказалась в клинике Института имени Бехтерева, поняла: это была самая настоящая детская депрессия. Я смотрела на ребятишек, которые находились там на лечении, и видела, как они похожи на меня тогдашнюю. По большому счету взрослые, которые впутывают детей в такие истории, — жестокие, думающие только о себе люди. Это очень бьет по психике…
Наступила осень. Отцу дали однокомнатную квартиру от МХАТа возле станции метро «Филевский парк», и он повез меня ее показывать. И вот идем мы через парк, и папа говорит: «Давай присядем на скамейку».
Внутри противно заныло — я поняла, что со мной будут объясняться. Сейчас я знаю, что отец отважился сказать мне первой, потому что нуждался в моей реакции, воспринимал неким индикатором, который ему должен помочь решить — надо ему оно или нет. Галюсик, видно, наседала, чтоб он наконец выбрал, а папа уходить из семьи не хотел и теребил маму, чтоб занималась обменом жилья на Москву. Мы с ним даже смотрели варианты квартир, правда, немного… Кажется, если бы мама не тянула резину и не боялась уехать с насиженного места, все могло бы обернуться по-другому. Но… Мы сидели на скамейке, и папа говорил, что намерен развестись с мамой и жить с Галюсей. Я ничего не ответила. Слов не было. Все мои многонедельные переживания закончились одним точным ударом. Я просто сидела и плакала.
«Ты маме пока не говори, — попросил отец,— приеду и сам скажу».
Прошел почти год. Где-то внутри меня затеплилась надежда, что перемен не будет… Папа приехал в Ленинград. Я настороженно наблюдала за ним. Отец немножко поругал маму за то, что позабыла сдать в химчистку какие-то его вещи, она ему по-прежнему готовила обеды-ужины, он ей, как обычно, приказывал — то есть семья как семья. А потом мама показала ему анонимное письмо, в котором подробно рассказывалось, как артист Петренко душа в душу живет в Москве с прекрасным человеком Галей Кожуховой. И начался скандал с криками, беготней по квартире и подробным перечислением всех обоюдных грехов и проколов. Я только окончила первый курс музыкального училища и на следующий день поехала за стипендией.