Максим Горький: сам обманываться рад!

Ни один писатель не знал такой бешеной популярности, как Максим Горький в начале ХХ века.
Ирина Стрельникова
|
14 Октября 2011
Фото: ИТАР-ТАСС

Ни один писатель не знал такой бешеной популярности, как Максим Горький в начале ХХ века. По губернским и уездным городам на манер детей лейтенанта Шмидта бродили двойники Горького, большой популярностью пользовались его фотокарточки, а также брошюра «Максим Горький в карикатурах и анекдотах». В литературных кругах находили его славу непомерно великой в сравнении с масштабом дарования и поговаривали, что тут не обошлось без сделки с дьяволом!

Как всегда по субботам, шумное население горьковской виллы фланировало по Сорренто в махровых халатах и тюрбанах из полотенец, с мочалками в руках — в отеле «Минерва», что стоял через дорогу от них, раз в неделю арендовали семь ванн, и, чтобы вымылись все, едва хватало времени с обеда до ужина (народу у Горького жило много: родня, друзья, родня друзей, друзья родни друзей, какие-то вообще неясно откуда прибившиеся граждане)…

Этот субботний вечер был омрачен небольшой семейной ссорой.

Сын Алексея Максимовича Максим — тридцатилетний, лысоватый — и его красавица жена Тимоша, за декоративность, безмолвность и отсутствие малейшей мысли в голове прозванная Горьким «прекрасным растением», одновременно взялись что-то рисовать и не поделили карандаши.

На шум, весь в клубах табачного дыма, явился художник Ракицкий, живший у Горького уже несколько лет в особой, никогда не проветривавшейся комнате (от свежего воздуха у Ракицкого почему-то болела голова). Он надсадно кричал: «Максим, сейчас же отдай карандаш Тимоше! Ты старше, ты должен уступить!» В конце концов муж отдал жене карандаш и сел в углу, надув губы.

Потом топили камин сыроватыми оливковыми дровами, пили чай с раздобытыми по случаю русскими баранками, пели, пили… За благодатную чистоту, за легкий пар, за многотерпеливую хозяйку «Минервы» — синьору Какаче. Старик Горький, среди всеобщего веселья и безмятежности что-то невеселый и задумчивый (что, впрочем, часто с ним случалось в последние месяцы), вдруг включился в разговор: «Какаче…

А ведь это, черт возьми, не фамилия. Это — сравнительная степень. К примеру: положение какаче не придумаешь»... Шутка была мигом подхвачена, и веселье разгорелось с новой силой, но Горький снова погрузился в свои невеселые мысли… «Что с тобой?» — тщетно ластилась к нему Мура, его поздняя любовь, заглядывая ему в лицо своими чуть косящими глазами, выражения которых он никогда не мог хорошенько понять. Но сейчас ему было не до нее. М-да... Ведь это — о нем самом. Это у него положение — какаче не придумаешь. Надо, наконец, что-то решить... Эх, хорошо тем, за кого жизнь сама делает выбор, толкая на тот или иной путь. Пусть нищета, пусть тюрьма или даже гибель, но когда все это совершается само собою, помимо воли человека — то нет и душевных терзаний, что ты собственными руками загубил и себя, и близких…

В последнее время такие мысли одолевали Горького постоянно.

Ведь его звали домой, в Россию, и звали все настоятельнее… Он уехал оттуда шесть лет назад, в 1921-м. Уехал потому, что ему страшно не нравилось то, что там творилось. Он, Буревестник революции, большой приятель Ленина, давний член РСДРП, неутомимый сборщик средств на нужды партии, едва его мечта — революция — осуществилась, стал из кожи вон лезть, чтобы откреститься от новой власти, ругая ее почем зря в своей газете. Но тщетно: сторонники революции обиделись, а противники — не поверили. Даже друг, Леонид Андреев, не пощадил: «Горький и его «Новая жизнь» дышат несправедливостью, как пьяный спиртом. Лицемеры, обвиняющие всех в лицемерии, лжецы, обвиняющие во лжи, убийцы и погубители, всех обвиняющие в том, в чем сами они повинны».

Ну как им объяснить, что революция дорога была ему как идея, как высокая романтическая мечта, которой, как и любой романтической мечте, лучше было бы никогда не осуществляться, потому что в реальности такие прекрасные мечты вечно оборачиваются чем-то неприглядным и мерзким… Алексей Максимович мечтал о высвобождении культурной энергии народа, о том, как распространение энциклопедических знаний поможет низам освободиться от удушающего мрака мирового империализма, о рождении в революции новой веры, нового бога и нового человека… А на деле вышел красный террор, хаос, всеобщий страх, солдатня на улицах семечки лузгает, повсюду дикость, кровь, ничем не сдерживаемые звериные инстинкты… Самое худшее — это что на его заступничество надеялись знакомые, а что он мог?

Он в рекордные сроки — в несколько первых дней — смертельно надоел Ленину своими просьбами, и тот перестал его слушать. В итоге расстрел поэта Николая Гумилева Горький своим вмешательством только ускорил, Блока не спас… Бывало, он, уже понимая, что ничем не может помочь просителю, не решался сказать правду, а попросту — врал. Пушкинское «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман» или еще из Беранже: «Господа! Если к правде святой Мир дорогу найти не умеет, Честь безумцу, который навеет Человечеству сон золотой» — это было его жизненным кредо, его девизом… Этого никто не желал понять! Ему ставили в вину баронессу Икскуль, боявшуюся расстрела и обратившуюся к нему с просьбой помочь ей выехать за границу, — Горький обещал похлопотать и потом целый месяц обнадеживал баронессу, уверяя, что разрешение уже получено, что паспорт будет готов нынче же к вечеру, ах нет, произошла задержка — через три дня и т.

д. и т. п. Баронесса благодарила со слезами на глазах, растроганно целовала Горького в макушку, а между тем он прекрасно знал, что Наркоминдел давным-давно отказал ей в выезде. Говорили, что из-за Горького она потеряла драгоценное время и только чудом успела все-таки бежать в последний момент по льду Финского залива. Была еще история с княгиней Палей, вдовой великого князя Павла Александровича, потерявшей в революцию и мужа, и обожаемого сына, которой Горький умудрился подарить надежду — увы, ложную, — что ее сын жив. Он получил по почте стихи, подписанные неким Палеем, и решил, что это от сына княгини. И хотя стихи были чудовищно неграмотными и выдавали в авторе человека без какого-либо образования, которым никак не мог оказаться юный князь Палей, Горький сам так обрадовался возможности утешить княгиню, что на какое-то время абсолютно уверовал в чудесное воскресение юноши.

Ну а потом, когда выяснилась ошибка, просто боялся сказать обезумевшей от счастья матери правду… Все это бесконечно ставили ему в вину, но он ведь всегда был поклонником возвышающего обмана, который, на его взгляд, был одной природы с творчеством, а низкую истину всегда считал проявлением метафизического зла — и до революции никому бы в голову не пришло ставить это ему в вину! Последней каплей стала история с организованным им Всероссийским комитетом помощи голодающим. Ехидные граждане прозвали комитет «Прокукишем» (по фамилиям главных активистов — Прокоповича, Кусковой и Кишкина), и как в воду глядели: в один прекрасный день почти всех забрали в Чека, и Горький, оставшийся на свободе, выглядел провокатором, на что горько сетовал…

Беда в том, что еще ближе Саввы сделалась Горькому Cаввина протеже и любовница — актриса Мария Андреева. 1905 г.
Беда в том, что еще ближе Саввы сделалась Горькому Cаввина протеже и любовница — актриса Мария Андреева. 1905 г.
Фото: РИА «НОВОСТИ»

Кончилось тем, что Ленин сказал ему: «Поезжайте за границу. Вы же больны, не так ли? Вот и поезжайте лечиться… А не то мы вас вышлем!» Вот Горький и поехал. Его отъезд был закамуфлирован под командировку от Наркомпроса для сбора средств голодающим. На командировочные, выплаченные Горькому, можно было бы как раз накормить сотни две-три… И вот теперь, после шести лет спокойной жизни, «командировке» пришел конец: его настоятельно зовут в Россию. Не поехать означало бы признать себя эмигрантом. На одной чаше весов — Советская Россия, от которой Горький бежал в 1921 году, и даже, пожалуй, хуже, ведь там теперь уже не Ленин (все-таки интеллигентный человек, эрудит), а полуграмотный Сталин, говорят, еще и параноик… На другой чаше — чего только нет.

И глухая ненависть русских эмигрантов, для которых Горький был, есть и останется Буревестником революции, плоть от плоти Советов… И финансовые соображения: если он эмигрирует, в России его запретят, в Европе быстро забудут, и что тогда — нищета? Он привык жить широко, принимать бесчисленных гостей за щедро накрытым столом, и у него на шее — целая орава. Опять же, оставаться в Италии становится невозможно: виллу уже дважды обыскивали люди Муссолини. Ну и, пожалуй, самое главное… Как же он, весь свой писательский век клеймивший пустоту и бездуховность буржуазного мира и призывавший к революции, вдруг теперь, на шестом десятке, сделает выбор в пользу буржуазной Европы, а не Советской России? О чем он, лишившись «пророческого жезла», станет писать? И кто будет его читать?

Это означало бы испортить такую славную, по крупицам собранную, ювелирно выстроенную биографию! Ничего страшнее Горький и вообразить не мог.

ПО ПЯТАМ ТОЛСТОГО

«У вас не биография, а чистые денежки», — говаривал ему один книгоиздатель. Горький и сам понимал — тот факт, что его до странности мало учили в детстве и рано отдали работать (при том, что деньги в семье деда, купца второй гильдии, водились), ставит его в весьма выигрышное положение самородка из глубинки. Однажды задумавшись об этом, он сменил свой приличный сюртук, в котором, к примеру, служил письмоводителем у адвоката Ланина в Нижнем Новгороде, на особый, специально придуманный костюм интеллигентного босяка: косоворотка, подпоясанная кавказским ремнем, хохляцкие шаровары, заправленные в сапоги, а поверх всего этого — плащ-крылатка вроде той, что была у Пушкина.

Плюс старая широкополая шляпа с обвисшими полями, плюс суковатая палка — то ли альпеншток путешественника, то ли посох нищего. Кроме того, Горький усвоил разного рода простонародные манеры, которых до той поры за ним не водилось: стал курить в кулак, тушить папиросу, некрасиво пуская в мундштук слюну, за столом перестал использовать нож… Так из Алексея Пешкова — юноши из небедной купеческой семьи, достаточно интеллигентного, чтобы занимать небольшие чиновничьи должности, он сделался Максимом Горьким! В этом псевдониме все было противоположностью правде. Энергичное имя «Максим» — вместо кроткого, мягкого и немного вялого «Алексея». Хлесткая, грозная фамилия — вместо унизительной, происходящей от пешки.

В этом новом образе он принялся писать рассказы о люмпенах-босяках, бродягах, которыми изобиловали волжские берега. Писал, впрочем, не бытописательно, а в ницшеанском духе — как о гордых, отвергнувших и Бога, и земной миропорядок, и даже чувство самосохранения сверхсуществах. Еще писал о соколе, рожденном летать, и о гордом буревестнике… Это было ново, оригинально и публике очень понравилось. А еще больше ей понравился сам Горький с его удивительной биографией.

Каждый «интересный» факт этой биографии Горький тщательно шлифовал, доводил до совершенства и делал достоянием общественности. К примеру, вот он, Алексей Пешков, 16-летним приезжает из Нижнего в Казань поступать в университет. Экзамены он проваливает и идет в чернорабочие.

Обладатель неимоверной силищи, днем он ворочает мешки с мукой, а по ночам, лежа на тех же мешках, штудирует Шопенгауэра и Ницше («Прочь с таким Богом! Лучше совсем без Бога, лучше на собственный страх устраивать судьбу!», «Иному не удается жизнь... Пусть же постарается он, чтобы тем лучше удалась ему смерть»). Вот он входит в кружок революционно настроенных студентов и наживает первые неприятности с полицией (со временем его взяли под надзор и несколько раз арестовывали — впрочем, быстро отпускали за отсутствием состава преступления). Вот он невесть по какой причине стреляется, оставив записку: «В смерти моей прошу обвинить немецкого поэта Гейне, выдумавшего зубную боль в сердце... Останки мои прошу взрезать и рассмотреть, какой черт сидел во мне за последнее время. Из приложенного документа видно, что я — А.

Пешков, а из сей записки, надеюсь, ничего не видно». Ему повезло — пуля не задела сердце, а только пробила легкое. В больнице он еще выпил склянку хлоралгидрата, но его снова спасли, промыв желудок. По выходе из больницы Алексей получил из полиции предписание идти к попу, каяться (как-никак самоубийство — страшный грех!), но не пошел, сочинив стихи «Попу ли рассуждать о пуле?». Кончилось отлучением от церкви. Их было всего двое за всю историю русской литературы — отлученных от православной церкви писателей: он и Лев Толстой.

Кстати, Толстым юный Пешков очень увлекался. В 21 год он служил весовщиком на железнодорожной станции Крутая, что под Царицыном, и у них там подобралась целая компания молодых энтузиастов, пожелавших устроить толстовскую коммуну.

Написали письмо Льву Николаевичу — оно осталось без ответа. Тогда снарядили в путь Алексея, и он ехал до Москвы в товарном вагоне, а там уж до Ясной Поляны и вовсе топал пешком. Он прибыл туда, преисполненный надежд. Думал получить от графа духовное наставление и надел земли. Думал, что раз Толстой — великий писатель, почти пророк, то одна встреча с ним способна наполнить жизнь новым смыслом! Да Бог знает, о чем он вообще думал, отправляясь в эту поездку!

Опростившегося графа дома не оказалось — был в отъезде. Зато гостя приняла графиня Софья Андреевна — посадила Алексея за стол, напоила кофеем и в разговоре изволила заметить, что ко Льву Николаевичу много всяких бездельников со всей Руси шастает, отвлекая от работы и его, и семью…

Много позже Софья Андреевна припомнит ту встречу, и разыщет среди многих сотен писем то, со станции Крутая, и надпишет на нем: «Горький». А Лев Николаевич, наконец, примет молодого писателя в своем доме. Первым делом граф заговорил с ним матом, по-простонародному. Но вскоре понял, что простонародности в восходящей звезде литературы не так уж много, — и извинился. Горького Лев Николаевич так и не полюбил. Ругался: «Фальшь, какая фальшь эти его рассказы! Горький — злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим обозлили его. У него душа соглядатая, он пришел откуда-то в чужую ему Ханаанскую землю, ко всему присматривается, все замечает и обо всем доносит какому-то своему богу. А бог у него — урод». Что касается Горького, он всю жизнь потом то ли подражал Толстому, то ли втайне соперничал с ним.

В одно прекрасное утро Горький обнаружил Муру в комнате Уэллса — и в его же постели. Возлюбленная объяснила, что ночью вышла по нужде и перепутала спальни. Поверить в такое во всем мире мог только один человек — Горький!
В одно прекрасное утро Горький обнаружил Муру в комнате Уэллса — и в его же постели. Возлюбленная объяснила, что ночью вышла по нужде и перепутала спальни. Поверить в такое во всем мире мог только один человек — Горький!
Фото: Фото из коллекции Михаила Золотарева

Научился говорить по-толстовски — поучениями, держаться по-толстовски — значительно, завел у себя подобие яснополянского быта — многолюдного, бестолкового, с толпой просителей, гостей и паломников, стекавшихся отовсюду, чтобы поклониться «патриарху», с оравой родственников на шее. И подобно Толстому написал свою автобиографическую трилогию: у Льва Николаевича были «Детство. Отрочество. Юность», у Горького — «Детство», «В людях», «Мои университеты», и — что скрывать! — они вышли куда увлекательнее. В конце концов, судьба опростившегося графа — это, может, и интересно, но босяка-интеллигента — интереснее! Настал день, когда слава Горького превзошла толстовскую — это случилось после премьеры пьесы «На дне» в МХТ.

ЛУЧШИЙ ДРУГ

Он нервно курил за кулисами, присев на шаткие декорации, гадая, что означает шум в зале: провал? успех? И тут на него как вихрь налетела ОНА — актриса Мария Андреева, исполнительница роли Наташи, женщина, которую он с некоторых пор обожал. Она вытащила его на сцену и там, при всех, впилась ему в губы пьянящим, влажным, бесстыдным поцелуем — при этом зал неистово рукоплескал. Все смешалось в голове у Алексея Максимовича, и пол поплыл из-под ног. Вторым человеком, поздравившим его с триумфом, был преданный и верный друг — Савва Морозов.

Все началось несколькими месяцами раньше, когда Горький явился в МХТ со своей пьесой. За кулисами на него напал какой-то бритоголовый, нервный,

стал кричать, чтоб Горький шел белить потолок…

Это оказался соучредитель театра, фабрикант Савва Морозов — из-за «босяцкого костюма» он принял Алексея Максимовича за разнорабочего. Вскоре они подружились и что ни день обедали вдвоем у «Яра», говорили о жизни. Наверное, Горький ни с кем и никогда так много, так откровенно не говорил, как с Саввой, полюбившим его всей своей широкой купеческой душой — даром что он был недавний выпускник Кембриджа, отличный химик и вообще — европеец. Савву поражало, как много, легко и прямо-таки «интимно» Алеша поминает черта (редкая фраза обходилась у Горького без этого). Тот смеялся: у всех русских писателей — свои отношения с нечистым, уж без этого — никак!

Беда в том, что еще ближе Саввы сделалась Горькому Cаввина протеже и любовница — Андреева.

Алексей видел, что она намеренно влюбляет его в себя, пуская в ход обычные в таких случаях женские уловки. Он понимал, что все это нехорошо и по отношению к Савве, и по отношению к собственной семье, но поделать ничего не мог.

К этому времени Горький уже шесть лет был женат и имел двоих детей — дочь Катю и сына Максима. Его жена — Екатерина Павловна, урожденная Волжина, — была очень добра, честна, великодушна, самоотверженна — словом, абсолютно не в его вкусе. Женился Горький на ней — вчерашней гимназистке-отличнице — от отчаяния, когда рухнула его первая большая страсть. Вот Ольга Юльевна Каминская, безусловно, относилась к его любимому женскому типу! Она была старше его на десять лет, опытная, уверенная в себе, яркая, донельзя эгоистичная и… лживая. Она имела мужа — политического ссыльного, легко изменяла ему, но «желторотому» Алеше дала от ворот поворот — с горя он пешком ушел на Кавказ, так и топал от самого Нижнего Новгорода.

Когда судьба в другой раз столкнула его с Ольгой, произошли кое-какие изменения: во-первых, она рассталась с мужем и временно бедствовала, а во-вторых, Алеша Пешков уже сделался Горьким, печатался, приобрел первую известность… Они поселились вместе, и Алексей был совершенно счастлив — до тех пор, пока не уличил возлюбленную в неверности. Она изменяла ему так неприкрыто, что даже он, с его склонностью к самообману, не мог этого не замечать! Кончилось все его новым побегом — на этот раз в Самару. Там ему и подвернулась Катя Волжина. И вот теперь Горький снова влюбился: Андреева тоже относилась к его любимому типу женщин...

За кулисами МХТ в те времена бушевала драма не хуже тех, что разыгрывались на сцене: два соучредителя — Морозов и Немирович-Данченко — ненавидели друг друга и интриговали как могли. Немирович протежировал актрисе Ольге Книппер — не только потому, что она была его любовницей, но и потому, что она была очень талантлива. А Савва желал, чтобы главные роли доставались его красавице Маше, а иначе просто не давал на постановку денег. Станиславский лавировал между противоборствующими сторонами, как хитроумный Одиссей между Сциллой и Харибдой. В последнее время равновесие все чаще нарушалось в пользу Книппер — она сумела привлечь на свою сторону Чехова, вскружив ему голову (а вскоре взяла и вышла за него замуж). Горький был для Андреевой шансом на реванш!

Вскоре после премьеры был новогодний бал. Горький подарил Андреевой рукопись поэмы «Человек» с посвящением: «Кладу эту вещь к вашим ногам. Каждая строка ее — кусочек моего сердца. Крепкое оно было — сердчишко, а сейчас вы можете приказать вырезать из него каблучки к туфелькам своим». Через два дня они объявили, что отныне будут жить вместе, гражданским браком. Жена отпустила Горького с миром, не бросив ни единого упрека. Савва Морозов тоже принял известие почти спокойно — впрочем, позже он признался, что в тот день чуть было не застрелился и даже написал предсмертную записку, но одумался, вспомнив о жене, бывшей на сносях. Записку Савва подарил Андреевой на память — на свою беду…

Дело в том, что вся компания была связана с социал-демократической рабочей партией. Савва давал деньги на революцию и из озорства даже сам доставлял пачки прокламаций на собственные заводы.

Он, конечно, был чудак и философ, и мысли ему в голову вечно приходили самые неожиданные, но все-таки сторонником революции он сделался не из-за этого, а ради Андреевой, состоявшей в РСДРП и носившей партийную кличку Феномен. Ее в свое время заразил революционными идеями гувернер сына (Андреева была замужней дамой, впрочем, мужа своего она давно оставила). Горького, сочувствовавшего революционерам, Андреева тоже быстро сагитировала. Курировал их всех член ЦК Красин. И вот уж кто без стеснения осыпал Горького с Андреевой упреками за их преступный союз — так это он. Ведь теперь Морозов перестал давать партии деньги! Андрееву с Горьким Савва, впрочем, своим попечением не оставил. Выкупил друга Алешу из тюрьмы, куда тот угодил в январе 1905-го.

В Москве ему отдали бывший особняк миллионера Рябушинского — шедевр архитектора Шехтеля, с мозаичными ирисами на стенах, с уникальной лестницей, входящей в мировые учебники по архитектуре. А еще — две виллы: под Москвой, в Горках, и в Крыму, в Тессели. Для поездок по стране — специально оборудованный железнодорожный вагон. Покупать Горькому не приходилось ничего — его снабжение взяло на себя государство. Плюс штат прислуги, плюс два личных врача!
В Москве ему отдали бывший особняк миллионера Рябушинского — шедевр архитектора Шехтеля, с мозаичными ирисами на стенах, с уникальной лестницей, входящей в мировые учебники по архитектуре. А еще — две виллы: под Москвой, в Горках, и в Крыму, в Тессели. Для поездок по стране — специально оборудованный железнодорожный вагон. Покупать Горькому не приходилось ничего — его снабжение взяло на себя государство. Плюс штат прислуги, плюс два личных врача!
Фото: РИА «НОВОСТИ»

Собирался открыть театр для Андреевой, которую все-таки вытеснили из МХТ стараниями Немировича… И вдруг внезапно застрелился! Горький, во всяком случае, никогда не сомневался, что именно так оно и было. Писал в своих воспоминаниях, что Савва покончил с собой из страха сойти с ума… Словно Горький не знал, что Андреева отдала Красину и Саввину предсмертную записку и страховой полис на 100 тысяч рублей… Ведь Морозов еще в самом начале их романа застраховал свою жизнь в пользу возлюбленной — чтобы обеспечить ее в случае своей смерти. Деньги, несмотря на протесты семьи Морозова, были получены и почти все отошли к РСДРП. Вся Москва шепталась о том, что Морозова убили революционеры, один Горький ничего не заподозрил.

КАПРИОТЫ

А вскоре они с Андреевой уехали: у Горького обнаружилась чахотка. Можно было бы отправиться на кумыс, как Толстой, или в Ялту, как Чехов (оба они страдали тем же недугом), но Горький предпочел Италию, живописный остров Капри в Неаполитанском заливе. Нарядный поселок с узкими улочками, повсюду оливковые деревья и сладкие лимоны величиной с детскую голову... Кто только не приезжал туда к нему — знаменитости и простые смертные, соратники по партии и собратья по писательскому ремеслу. Однажды в дом зашел какой-то англичанин. Ни с кем не здороваясь, уселся на террасе, попросил Марию Федоровну принести ему стакан холодной содовой и яичницу с ветчиной. И только когда странный гость, получив требуемое, попытался расплатиться, выяснилось, что он пришел по ошибке, приняв дом

Горького за трактир…

Среди прочих жил у Горького некий Зиновий Пешков — родной брат Якова Свердлова, которого Алексей Максимович усыновил, причем в весьма зрелом возрасте.

Зиновий желал поступить на драматические курсы, что в России было запрещено евреям, и выход был найден в усыновлении. Впрочем, через несколько месяцев Горький был вынужден отказаться от «сына». «Этот красивый паренек последнее время вел себя по отношению ко мне удивительно по-хамски, и моя с ним дружба — кончена. Очень грустно и тяжело», — писал он. Вскоре он, впрочем, утешился, когда бывшая жена — Екатерина Павловна — привезла к нему на Капри Максима. Мудро рассудив, что если она сама лишилась мужа, отдав его посторонней женщине, то это еще не повод Максиму лишаться отца, отдав его посторонним «детям».

(Дочь Катя к этому времени умерла от менингита.)

С тех пор Максим почти всегда был при отце, и Горький чрезвычайно привязался к нему, полюбив несколько странной, абсолютно нетребовательной, словно животной любовью, заботясь только о том, чтобы тот был сыт и весел. Горький не задавался вопросом: отчего сын в тридцать лет не интересуется ничем, кроме тенниса, мотоциклетки, уголовных романов и синематографа? Максим никогда и нигде не работал, за исключением первых послереволюционных лет в России. Вспоминал он об этом так: «Тогда в Чека людей не хватало, посылали нас. Интересно, знаете ли, до чертиков. Ночью, бывало, нагрянем — здрасьте, пожалуйста! Мне тогда Феликс Эдмундович подарил коллекцию марок — у какого-то буржуя ее забрали при обыске».

Когда в 1927 году Горькому пришло время выбирать: возвращаться домой или остаться в Сорренто, Максим горячо уговаривал отца ехать. Ведь Дзержинский обещал подарить ему автомобиль! «Вот тогда покатаюсь», — мечтал Максим и даже изображал, как это будет: бегал рысцой по комнате, то крутя воображаемый руль, то нажимая на воображаемую грушу клаксона: «Ту! Ту! Ту!» Впрочем, Максим был предсказуем. Удивила Горького Мария.

Это была уже не Андреева — та оставила Горького ради его секретаря — Петра Крючкова, юноши, моложе ее на 21 год. А в 1919 году Алексей Максимович встретил свою последнюю большую любовь. Марию Бенкендорф, в девичестве Закревскую. Герберт Уэллс описывал эту женщину так: «Она, безусловно, неопрятна, лоб ее изборожден тревожными морщинами, нос сломан.

Она очень быстро ест, заглатывая огромные куски, пьет много водки, и у нее грубоватый, глухой голос, вероятно, оттого, что она заядлая курильщица. Обычно в руках у нее видавшая виды сумка, которая редко застегнута как положено. Руки прелестной формы и часто весьма сомнительной чистоты. Однако всякий раз, как я видел ее рядом с другими женщинами, она определенно оказывалась и привлекательнее, и интереснее остальных». С мужем-дипломатом она долго жила в Берлине, свободно говорила по-английски, по-немецки, по-французски и по-итальянски, а по-русски — как иностранка: «Вы это вынули из моего рта» вместо «Вы сняли это у меня с языка», «Он сел на свои маленькие лошади» вместо «Он сел на своего конька». Когда в 1917-м ее мужа убили в его собственном имении крестьяне, Муру пригрел британский дипломат Локкарт, приехавший в Россию, чтобы воспрепятствовать Брестскому миру.

Дело кончилось арестом и Локкарта, и Муры Бенкендорф. Его выслали из страны, а ее, подержав на Лубянке, отпустили. По всей видимости, перевербовав (Мура всю жизнь потом была связана с какими-то таинственными и, кажется, весьма нечистыми делами). Тут ее и встретил Алексей Максимович. В сентябре 1920 года Горький принимал у себя в гостях Уэллса, и Мура взяла на себя функции переводчицы. В одно прекрасное утро Горький обнаружил ее в комнате Уэллса — и в его же постели. Мура объяснила, что ночью вышла по нужде и перепутала спальни. «Зачем мне два писателя?» — смеялась она. И Горький поверил (наверное, поверить в такое во всем мире мог только он один!). За границу Мура выехала почти на год раньше Горького. Поразительно, но за этот срок она успела выйти замуж — где-то в Эстонии, за некоего барона Будберга.

Что не помешало ей поселиться с Горьким в Сорренто в качестве гражданской жены и секретаря. Время от времени она куда-то уезжала — по делам…

К великому удивлению Алексея Мак­симовича, когда встал вопрос, возвращаться или нет, Мура приняла сторону Максима. Это при том, что сама она в Россию не собиралась. «За меня не волновайся, — сыпала она своими очаровательными неправильностями. — Но ты должен ехать домой и писать русские книги для русских читателей. Нельзя портить биографию!» Это было похоже на всеобщий заговор. Прибавить сюда еще вдруг зачастивших в Сорренто советских литераторов. Алексей Толстой, Ольга Форш, Маршак, Гладков, Бабель, Катаев, Асеев — все они приезжали к Горькому, уговаривали ехать в СССР, говорили почти слово в слово о том, что он — учитель, что он нужен молодым писателям…

По выражению ехидного Виктора Шкловского, с момента возвращения на родину Горький уже не жил, а осматривал. Он без конца путешествовал по стране, принимая поистине царские почести. «Я уже не человек, а какое-то учреждение», — то ли хвалился, то ли жаловался Алексей Максимович
По выражению ехидного Виктора Шкловского, с момента возвращения на родину Горький уже не жил, а осматривал. Он без конца путешествовал по стране, принимая поистине царские почести. «Я уже не человек, а какое-то учреждение», — то ли хвалился, то ли жаловался Алексей Максимович
Фото: ИТАР-ТАСС

Кто, собственно, учился писать у Горького — было не ясно, но звучало хорошо. И все же он еще колебался, ждал какого-то последнего толчка. Этим толчком послужила статья в «Известиях» — о проворовавшемся директоре ГУМа, которого он когда-то рекомендовал на эту должность (подобные рекомендации Алексей Максимович раздавал пачками — по первой просьбе знакомых, малознакомых и вовсе незнакомых людей), и в статье намекали, что сам Горький причастен к хищениям своего ставленника. Такие штуки в прессе не могли появиться просто так. Это был сигнал: еще немного сомнений, и биография погибнет!

ЧЕЛОВЕК-УЧРЕЖДЕНИЕ

В мае 1928 года после семи лет отсутствия Горький ступил на советскую землю.

На перроне Белорусского вокзала ему устроили грандиозную встречу. Пионеры с плакатами: «Ура в честь лучших друзей рабочего класса — Горького и Сталина!», рабочие делегации, писатели, члены ЦК, где-то между ними — старые друзья: Станиславский с Немировичем-Данченко, нарочито широко улыбающиеся…

Горький, конечно, понимал, что в Совет­ском Союзе его устроят с комфортом, но даже и предположить не мог масштабов! В Москве ему отдали бывший особняк миллионера Рябушинского в стиле модерн — шедевр архитектора Шехтеля, с мозаичными ирисами на стенах, с уникальной лестницей, входящей в мировые учебники по архитектуре. Две роскошные дачи: под Москвой, в Горках, и в Крыму, в Тессели. Для поездок по стране — специально оборудованный железнодорожный вагон, который большинство советских граждан сочли бы дворцом.

Покупать Горькому не приходилось ничего — его снабжение взяло на себя государство. Ему доставляли все, что он хотел, хоть из Франции, хоть из Бразилии: цветочную рассаду, папиросы, фрукты, книги — все что угодно. А штат прислуги, а два личных врача! Горькому устроили поистине царскую жизнь, с царскими же почестями. По стране курсировали пароходы «Максим Горький», в городах одна за другой появлялись улицы Горького, бесчисленные заводы, фабрики, институты и школы получали его имя, Московский Художественный театр — и тот стал имени Горького! Наконец, целый город Нижний Новгород, где Алексей Максимович провел свое детство, был назван Горьким, а Нижегородская область — Горьковской.

Такое прижизненное увековечивание не снилось даже египетским фараонам! «Я уже не человек, а какое-то учреждение», — то ли хвалился, то ли жаловался Алексей Максимович.

Самое поразительное, что в ответ от него ровным счетом ничего не требовали. Ну разве что иногда деликатно и ненавязчиво просили… К примеру, посетить Соловки, написать очерк, как там перевоспитываются контрреволюционеры, опровергнув домыслы буржуазной прессы. Дело в том, что одному из соловецких заключенных удалось бежать с лесозаготовки, добраться до Финляндии и проинформировать мировую общественность о том, что происходит в соловецком лагере особого назначения.

Каким-то чудом на Соловках узнали, что к ним едет Горький, — это всколыхнуло в арестантских сердцах столько надежд, что было даже странно.

Будто бы Горький, если б только захотел, в принципе мог устроить всеобщую амнистию, или упразднить ОГПУ, или отменить диктатуру пролетариата… Но по извечной манере утопающих заключенные хватались за соломинку. Пришло в движение и лагерное начальство: вокруг лагеря устроили «бульвар», понатыкав в землю елок без корней и поставив скамейки. На скорую руку организовали театр, газету, музей. Словом — подготовились!

Горький со своей свитой приехал чуть раньше запланированного и при посадке на пароход столкнулся с группой заключенных, трудившихся на погрузке в одном белье. Спрятать их было некуда, сгоряча чуть было не утопили, но рассудили, что незаметно это сделать невозможно. Тогда их просто загнали на пароход, посадили на палубу и накрыли брезентом.

Горький с сыном и невесткой (Тимоша нарядилась по такому случаю в чекистский кожаный наряд — черная куртка, фуражка, галифе и хромовые сапожки) всю дорогу стояли в двух шагах, но ничего не замечали…

Вечером был концерт тюремного театра, и арестанты пели: «Мы заключенные страны свободной, Где нет мучений, пыток нет. Нас не карают, а исправляют, Это не тайна и не секрет! Хотя и за проступки сослали нас сюда, Но все же мы имеем большие права: Газеты получаем, газеты издаем, Спектакли мы ставим и песни поем». Новая накладка случилась в штрафном изоляторе — на печально известной «Секирке». Там камуфляж был совсем простым — из церкви вынесли жердочки, на которых в обычные дни заключенным полагалось с утра и до ночи неподвижно сидеть (крепились жерди высоко, так, чтобы ноги до полу не доставали, а если кто упадет — того били до полусмерти), поставили стулья и раздали газеты — чтоб все сидели и читали.

Но зэки держали газеты… вверх ногами. Горький подошел к одному и молча перевернул газету. «Догадался!» — возликовали люди…

В детколонии к Алексею Максимовичу бросился 14-летний паренек: «Слушайте, Горький, все, что вам здесь показывают, — неправда! Хотите знать правду? Я расскажу!» Горький велел всем выйти и битый час слушал мальчика. Тот рассказал и о «комариках» — так называлась пытка, когда провинившегося зэка раздевали, привязывали к дереву и оставляли на ночь — на съедение свирепым соловецким комарам, которые водятся там тучами. И о «лестнице» — в этом случае привязывали к бревну и бросали с Секирной горы вниз по крутым ступенькам, которых там 365...

Разумеется, в горьковском очерке «Соловки» не было ни слова обо всем этом (а если бы было — кто б такое опубликовал?). Он рассказал о прекрасной, но суровой соловецкой природе, о белых ночах, о звероферме, концерте и музее. Художественно описал историю нескольких уголовников — немыслимо, нечеловечески жестоких, но на Соловках приучаемых понемногу к нормальной жизни. «Я счастлив, потрясен, как ОГПУ перевоспитывает людей,  — говорил Горький на слете чекистов. — Великое дело сделано вами, огромнейшее дело!»

Вскоре он уехал в Сорренто и ездил туда потом еще несколько раз на зиму. До тех пор, пока в 1934 году ему не отказали в заграничном паспорте: врачи сочли, что Горькому полезнее будет провести зиму в Крыму, чем в Италии.

Возможно, дверцу клетки захлопнули, потому что некого было теперь держать в заложниках. Ведь обожаемый сын Горького Максим умер. Оказавшись в России, «советский принц» (как называл сына Горького ехидный Виктор Шкловский) стал спиваться. На первомайские праздники уснул пьяный на берегу Москвы-реки и заполучил крупозное воспаление легких, которое и свело его в могилу. Через четыре года, в 1938-м, в его убийстве обвинили секретаря Горького — Крючкова, доктора Левина и еще несколько человек — их же обвиняли и в убийстве самого Горького.

Он простудился по дороге из Крыма, да еще в Москве, навестив расхворавшихся внучек, подхватил грипп. В его последние дни творилась какая-то чертовщина. Например, он умирал два раза — 8-го и 18 июня. 8-го после явной агонии неожиданно для всех очнулся, взбодрился и устроил с близкими нечто вроде совещания — умирать ему или жить дальше...

Накануне смерти он почему-то страшно матерился — так, что невыносимо было слушать даже привычным к его вечным чертыханиям близким. Три раза к нему зачем-то приезжал Сталин. Один раз привез с собой Молотова и Ворошилова, и они пили у постели агонизирующего Горького шампанское. Кроме них Алексея Максимовича навестила еще невесть откуда взявшаяся Мура Будберг-Бенкендорф-Закревская. Она давно жила в Лондоне, сделавшись гражданской женой Герберта Уэллса. Мура выгнала из комнаты Олимпиаду Черткову — медсестру и последнюю сожительницу Горького — и пробыла с Алексеем Максимовичем примерно час. А через 20 минут после ее ухода Горький умер. Черткова уверяла, что видела в щелку, как Мура чем-то поила больного.

Так ли это — неизвестно. Еще говорили, что Сталин накормил Алексея Максимовича отравленными конфетами. А может быть, Горького все-таки сгубила банальная простуда? Как бы то ни было, он умер очень вовремя, не дожив до времени больших репрессий, когда, не ровен час, можно было слететь с любой, даже самой головокружительной высоты. А так прах Алексея Максимовича замуровали в Кремлевской стене. Никакому Толстому, Чехову или Достоевскому, никакому Пушкину такого и не снилось!

События на видео
Подпишись на наш канал в Telegram



Новости партнеров




Звезды в тренде

Анна Заворотнюк (Стрюкова)
телеведущая, актриса, дочь Анастасии Заворотнюк
Елизавета Арзамасова
актриса театра и кино, телеведущая
Гела Месхи
актер театра и кино
Принц Гарри (Prince Harry)
член королевской семьи Великобритании
Меган Маркл (Meghan Markle)
актриса, фотомодель
Ирина Орлова
астролог