2010 год.
Вечером на сцене Венской оперы Хворостовский — Риголетто безутешно рвал душу над хладным телом Джильды, а после, когда занавес опустился, отстраненно внимал бешеной овации зала. На следующее утро наш герой, отправив жену Флоранс выпить чашечку-другую знаменитого венского кофе в компании подруги, принялся пересказывать историю своей необычной жизни. Специально для читателей «Итогов»…
— Что вы почувствовали, Дмитрий, когда шагнули из открытого люка в бездну?
— Такой простор ощутил и радость от свободного парения в небе! Мы же перед этим долго поднимались вверх на старом, еле дышавшем и, казалось, рисковавшем рассыпаться на куски прямо в воздухе самолете. В его фюзеляже зияла огромная дыра, куда при желании можно было просунуть не только руку, но и голову. Честно говоря, когда увидел эту развалюху, стало немного не по себе. Все же первый в жизни прыжок с парашютом хотелось совершить с надежного воздушного судна! Мы-то наивно полагали, что обратились в серьезную фирму, занимающуюся организацией подобных полетов, а в действительности нарвались на каких-то прохиндеев. Дело происходило в декабре прошлого года во Флориде. Подняться со мной в воздух и потом спуститься на землю собиралась Анн Зифф, наша с женой хорошая подруга. Зифф — очень известная в Америке фамилия, семья миллиардеров. Анн раньше уже прыгала с парашютом, но решила составить мне компанию, так сказать, морально поддержать. Первые сомнения стали нас посещать, когда мы увидели название улицы, ведущей от Форт-Лодердейла к аэродрому: Flying Cow Road — «Дорога летающих коров». Нас встретили две старые алкоголички, от которых за три версты неотразимо несло перегаром. Меланхолично пожевывая жвачку, они неторопливо собирали парашюты. Я посмотрел на красные, испитые физиономии теток и осторожно поинтересовался, не нас ли почтенные дамы готовят в полет. Ответ последовал положительный: именно вас! Честно скажу: я испугался. Но оказалось, это лишь начало. Из ангара вышли несколько парней, по виду тоже явно после хороших возлияний накануне, но хотя бы помоложе парашютоукладчиц. Без всяких лирических вступлений нам включили видео и сказали: «Готовьтесь!» Ролик продолжался минут пять, на этом предполетный инструктаж закончился, и я обреченно побрел к самолету, по дороге еще раз проявив вежливое любопытство: «Простите, а где наши комбинезоны?» Услышал обескураживающее: «На фига? И так прыгнешь!» Больше я вопросов не задавал… Сели мы и полетели. Флоранс осталась ждать внизу. Мой напарник во время спуска с десяти тысяч футов снимал происходящее на видеокамеру, прикрепленную к его вытянутой руке. Потом я неоднократно смотрел эту съемку и поначалу никак не мог понять, что же делает в полете партнер по тандему. Лишь позже разобрал: оказывается, он зевает! И явно не для того, чтобы продуть заложенные от перепада высот уши. Ему было откровенно скучно, человек до смерти устал от чайников-туристов! Я представил: у него за плечами, наверное, тысяч тридцать таких прыжков, а то и больше…
Примерно половину расстояния до земли мы пролетели в свободном падении, и это был настоящий кайф! Потом раскрылся спортивный парашют-крыло и начался спуск-планирование под разными углами — вправо-влево, вправо-влево… На этих качелях меня, должен признаться, немного укачало, даже замутило. Словом, надо бы повторить попытку. Для закрепления пройденного материала.
Доволен, что сделал это! Однажды Анн рассказывала о своем первом прыжковом опыте, и я в шутку бросил фразу, что тоже хотел бы попробовать. Тем самым отрезал себе путь к отступлению. Я ведь с детства боюсь высоты. Не так чтобы панически, но все же. Стремясь побороть страх, взбирался на деревья и с риском свернуть шею, зажмурившись, прыгал оттуда. Даже бросался на землю с крыш гаражей и из окон второго этажа. Словом, всячески воспитывал волю, тренировал силу духа, но, знаете, не слишком преуспел. И сегодня чувствую себя не в своей тарелке, когда выхожу на балкон и смотрю вниз. В силу профессии многократно взлетал в театре на колосники, висел на канате, проделывал другие акробатические трюки, но при этом всякий раз испытывал уже знакомые ощущения из категории не самых приятных. В детстве лишь тем и занимался, что постоянно преодолевал всевозможные страхи. Помню, как в три года сильно заболел, лежал в кровати в бреду, и мне мерещилось, будто из-под елочки кто-то устрашающе шепчет какие-то слова. Я натягивал одеяло на голову, звал маму и жаловался ей: «Там шепот живет…» В общем, ребенком я был боязливым и более всего на свете хотел превратиться из нежного музыкального мальчика в сурового и смелого пацана. Для этого мог ночью уйти один в лес. Летом мы обычно жили на даче, и я, не предупреждая взрослых, шел, куда глаза глядят. За каждым кустом и стволом дерева в темноте мне чудились волки и медведи, но я мужественно двигался только вперед…
Еще я без конца участвовал в драках. Это началось в детском садике. Вернулся после лета, а меня уже ждали. И явно не с лучшими намерениями. Спасибо папе: он словно предчувствовал подобное развитие событий и научил меня правильно бить, жестко фиксируя кулак, хотя сам ни разу в жизни не тронул ни одного человека. Словом, я пришел в детсад и на глазах у честной публики поочередно вырубил обидчиков, отправил их в нокдаун. Воспитательница в качестве наказания поставила меня в угол, но я чувствовал себя победителем. С тех пор пацаны предпочитали лишний раз со мной не связываться…
Не забуду и первый день в школе. По случаю торжества бабушка нарядила меня как именинника, даже раздобыла где-то форменный пиджак с фуражкой и в таком виде отправила на уроки. А я тогда только-только начал носить очки, выписанные окулистом из-за катастрофически слабого зрения. Не успел зайти в класс, как кто-то из пацанов обозвал меня четырехглазым — и моментально получил по рогам. Тут же началась потасовка, плачевно закончившаяся для моей экипировки. Пиджак и фуражка были разодраны в клочья. В итоге меня насильно усадили за первую парту, откуда можно было хотя бы что-то различать на доске, но я принципиально отказался там сидеть и перебрался на камчатку, откуда не видел ничего, поскольку очки тоже категорически отверг. В общем, мое детство запросто могло пройти в сплошных мучениях и боях. При том что я человек по натуре мирный и отнюдь не воинственный. К счастью, в семь лет меня отвели в музыкальную школу, и это стало настоящим спасением.
Музыку я всегда очень любил, обладал прекрасной памятью, великолепным слухом и, видимо, неплохим пианистическим аппаратом, но первая учительница почему-то сильно гнобила меня, держала в черном теле, а я был мальчиком нежным и трепетным. По сути, она напрочь отбила желание играть. Лишь через несколько лет в педагогическом училище я попал в руки к молодой преподавательнице, которая сказала, что у меня отличные данные для игры на фортепиано. Этого оказалось достаточно, чтобы я начал усиленно заниматься и вскоре победил на местном конкурсе исполнителей, стал его лауреатом. Слова поддержки произвели со мной магическое действие! Впрочем, похвала важна для любого ребенка, а родители не слишком баловали меня этим в детстве. Да и сейчас скупятся, редко хвалят. Не говорю, хорошо это или плохо — они выбрали такой стиль общения. В нашей семье не принято говорить высокопарных и громких слов, но я прекрасно знаю, что родители всегда были и остаются моими верными союзниками и единомышленниками.
Когда они познакомились, мама училась в медицинском институте Красноярска, а папа там же, но в технологическом. Первая их встреча случилась на каком-то межвузовском вечере, где отец играл на рояле, а мама пела. Тогда это было модно. Думаю, родители надеялись, что любовь к музыке достанется мне по наследству, но я родился семимесячным, поначалу у меня не смыкались пальчики. Особенно негибким оказался большой. Впервые увидев его, папа заплакал… Должно быть, решил, что я никогда не смогу играть на фортепиано. Но мама продолжала делать разрабатывающий суставы массаж, ставила какие-то сложные компрессы и в итоге победила, добилась своего: подвижность кистей и пальцев вернулась. Про таких, как я, американцы говорят: сэвайвер — выкарабкивающийся, цепляющийся за жизнь…
Зато в юности родители хлебнули со мной прилично. Из пай-мальчика годам к пятнадцати я превратился в своенравного и упрямого подростка. Пару лет пел в рок-группе, даже недолго подрабатывал в ресторане, чем приводил в ужас отца, тщетно взывавшего к моему разуму и чувствам. В итоге я заявил родителям, что устал от их опеки и уезжаю на БАМ. Тогда папа взял меня за руку и отвел на дирижерско-хоровое отделение Красноярского педучилища, куда брали, извините, всех, кто в штанах. Там исторически было мало мальчиков… Раз поступил, надо учиться. На занятиях мы часто и подолгу занимались вокалом, каждый день по два-три часа пели в хоре, и буквально через несколько месяцев я заболел классическим пением.
На протяжении следующего года эпизодически еще играл с какими-то рок-группами, но потом окончательно завязал, переключившись на серьезную музыку. За короткое время мой голос сказочно раскрылся и вырос. Без тени кокетства могу сказать, что во многих житейских ситуациях по-прежнему ощущаю себя смущенным провинциалом. Но только не на сцене. Там я бог и король. Почувствовал это рано, еще когда маленьким мальчиком пел для бабушкиных гостей, а они завороженно слушали. Помню, как переживали абитуриенты, поступавшие вместе со мной в Красноярский институт искусств. Они волновались, суетились, а я мысленно рисовал образы, которые собирался создать перед приемной комиссией. Уже тогда я пел Онегина, графа ди Луна, Елецкого, что выглядело неслыханной наглостью. У нас дома была прекрасная коллекция пластинок с записями лучших оперных певцов мира, собранная отцом.
Я слушал великолепных исполнителей и впитывал их голоса, как губка. Своим рождением на свет я обязан маме, а творческой судьбой — папе. Он беззаветно любит музыку, прекрасно разбирается в ней, отлично играет на рояле, великолепно поет, хотя и не стал профессионалом. То, что мне удалось реализовать себя на сцене, в какой-то мере осуществление его мечты. В детстве я подражал отцу, хотел быть на него похожим. Мы даже пишем одинаково. У мамы идеальный почерк, очень красивый, правильный, но — другой. А мой от папиного почти не отличить. И голоса наши по телефону многие знакомые до сих пор часто путают…
В Красноярске мы жили весьма скромно. Вы же помните, сколько зарабатывали советские врач и инженер. Среднестатистические 120—140 рублей в месяц. На такую сумму особенно не разгуляешься. Из аппаратуры у нас был простенький проигрыватель «Аккорд», но, что характерно, чувство обделенности или ущербности у меня не возникало. Ведь тогда многие имели схожий достаток. В училище я стал получать стипендию и почти все деньги тратил на грампластинки. На втором курсе института уже пел на сцене краевого театра оперы и балета. Первая моя партия — Марулло в «Риголетто».
Студентов младших курсов редко приглашали в труппу, я был взят в виде исключения. Чувствовал, что готов к серьезной работе, рвался в бой, чем нарушал привычный порядок вещей. Ведь в советском репертуарном театре существовала четкая, отработанная за долгие годы система распределения ролей. Самые сладкие и лакомые куски доставались партайгеноссе и его ближайшему окружению. Молодым на сцене традиционно отводилась участь «моржей» с репликами из серии «Кушать подано»… Но я не хотел становиться в конец длинной очереди и терпеливо ждать, пока придет мой час! За пять лет спел в Красноярске практически все ведущие роли для баритона. В труппе любили меня и баловали, чем, не скрою, иногда пользовался…
Кроме работы в театре, я подрядился петь под рояль в книжном магазине общества «Знание», где проводил литературно-музыкальные вечера профессор университета Лозинский, любивший оперу и хорошо разбиравшийся в ней. Очень интересный человек и прекрасный рассказчик! Евгений Андреевич много раз бывал у нас дома. Именно Лозинский принес мне полуслепую копию булгаковского «Мастера и Маргариты», нелегально отпечатанного на пишущей машинке. Кстати, и в книжном в качестве гонорара за выступления мне бесплатно или с солидной скидкой давали дефицитную тогда литературу. Еще я пел в Красноярской филармонии. Там меня тоже опекали, холили и лелеяли. После победы в 1988 году на международном конкурсе вокалистов в Тулузе краевые власти без очереди предоставили мне квартиру в центре, по соседству с филармонией. Распоряжение о выделении жилплощади подписал лично первый секретарь крайкома КПСС товарищ Шенин. Родители и сейчас живут в той квартире. Раньше у них была скромная кооперативная «двушка», которую они смогли купить лет через десять после женитьбы…
— Значит, «оквартирили» вас за Тулузу? Но ведь до того было звание лауреата, полученное на Всесоюзном конкурсе вокалистов имени Глинки.
— Да, в 87-м году. В Баку я ехал за победой, абсолютно не сомневался в успехе. Говорю же: я был наглым, гордым и самоуверенным молодым человеком. Собирался забросать всех шапками. Сибирскими. Наверное, стоило вести себя скромнее, но я верил в свои силы. Все-таки за моими плечами были уже три сезона в оперном театре. Впрочем, действительность была не столь линейна, как казалось со стороны. На конкурсе бурлили подводные течения, различные кланы двигали вперед собственных фаворитов, и лишь я не знал в жюри ни единого человека. Может, оно и к лучшему. Меньше нервничал, спокойнее спал. Не будучи посвященным в закулисную борьбу, я решал исключительно творческие вопросы. Программа конкурса была сложнейшая, в нем принимало участие огромное количество молодых певцов, но я справился с поставленной задачей, получил первую премию.
К Тулузе еще крепче проникся чемпионским духом. Во Францию из Москвы полетели не только конкурсанты, но и две сотрудницы Комитета государственной безопасности, официально числившиеся представительницами Госконцерта. Одна из них владела французским языком и помогала мне ставить произношение, а вторая… Вторая была начальницей первой. Помню, когда наша мощная компания заехала в гостиницу и все тут же дружно включили кипятильники, принявшись готовить по номерам обед, разводить суп из пакетиков, свет моментально вырубился. Электрические пробки в отеле не были рассчитаны на подскочившее напряжение. Почему-то именно я отправился чинить поломку. Справился…
Конкурс проходил в три тура и продолжался недели две. Моя концертмейстер Людмила Курицкая все это время варила мне какие-то кашки, стараясь подкармливать... Хоть я и верил в победу, но работал в Тулузе очень много, постоянно репетировал. Особое внимание уделял языку, по-французски ведь петь необычайно трудно. Мы готовили арию Валентина из «Фауста». И вдруг за несколько дней до выступления меня услышал Рольф Либерман, председатель комиссии и тогдашний директор «Гранд-опера», и сказал, что у нас неправильный перевод с итальянского, текст на французском не совпадает с классическим вариантом. Я очень расстроился, надо было что-то срочно менять, и мы остановились на арии Елецкого, которая в итоге оказалась моей trade mark, визитной карточкой...
Забавный эпизод приключился на награждении. На сцене мне торжественно вручили красивую вазу и конверт с денежной премией. Я стоял в лучах прожекторов и наслаждался моментом славы. Вдруг услышал громкий шепот из-за кулис: «Хворостовский! Не стой! Сюда иди! Деньги неси!» Команды подавала старшая из представительниц Госконцерта. Она сильно переживала, чтобы я не сбежал с гонораром, не поделившись полученным с партией и правительством. Какое ей было дело до триумфа этого сибирского валенка, открывшего рот от счастья? Человек находился при исполнении и желал срочно выполнить поставленную Родиной задачу! Конечно, никуда я не делся, безропотно отдал половину премии, а на оставшиеся двадцать тысяч франков (если не ошибаюсь, это около трех тысяч долларов, астрономическая сумма для меня по тем временам!) накупил на рынке Тулузы гору шмоток и подарков родным. Люда Курицкая помогала выбирать…
После Франции был телеконкурс ВВС «Певец мира» в Кардиффе. Сказать по правде, я не хотел туда ехать, склонялся в пользу Барселоны, где призовой фонд для лауреатов был повыше. Вел себя как классический легионер, выбирал, где больше платят. Да и название столицы Каталонии звучало для моего уха более музыкально. Признаться, слабо представлял, где этот Кардифф находится. Но тут в дело вмешалась Ирина Архипова, заприметившая меня еще на конкурсе Глинки. Тогда она зааплодировала после моего выступления в первом же туре, что в общем-то было не принято у членов жюри. Я почувствовал поддержку Ирины Константиновны, и моя гиперуверенность только увеличилась... Словом, Архипова благоволила ко мне с Баку, по сути, вела, опекала. Она была для нас, молодых российских певцов, непререкаемым авторитетом и примером для подражания. Мы ее обожали! Ирина Константиновна пела совершенно потрясающе, по ней, как по Паваротти, можно было учиться, словно по книжке или конспекту. Перед Кардиффом она мне сказала: «Дима, надо! Это телевизионный конкурс, ВВС покажет его в прямом эфире по всему миру. Ты комплексный певец, никого другого от России отправить туда не могу. Даже не раздумывай». Я взял под козырек и поехал.
В том году в конкурсе участвовал Брин Терфель, ныне оперная звезда первой величины. Но он младше меня на пару-тройку лет, а в молодости это дистанция. Брин решил петь на конкурсе Вагнера и смотрелся совсем уж зеленым юнцом, я же остановился на любимом Чайковском и Верди… Конечно, поддержка у Терфеля была фантастическая, публика с ума сходила, стоило ему появиться на сцене. Он ведь валлиец, местный, а у малых народов самолюбие гипертрофированно, это хорошо известно. К счастью, окончательное решение зависело не от зрителей, а от жюри… Наверное, в мою пользу сработало и то, что я хорошо выглядел в кадре, внешне выигрывал на фоне пухлого Брина, обликом более напоминавшего регбиста, а не оперного певца.
— К тому моменту вы уже поседели?
— Как говорится, salt & pepper. На Западе меня увидели таким и запомнили. Буквально через день после победы в Кардиффе я поехал в Лондон и через сутки уже пел на прослушиваниях, не очень понимая, кто сидит передо мной, что может произойти в дальнейшем. Я был молодым и неопытным щенком, не знал, что можно делать, а чего не стоит, не представлял, как вести себя и правильно строить карьеру… Помню, дал большое интервью престижному журналу Opera, встретился для подписания контракта с директором Philips Classics. И все понеслось со скоростью экспресса. Меня взяли совсем тепленьким…
— Вы даже импресарио не обзавелись?
— В Кардиффе после первого тура ко мне обратился Марк Хилдрю и предложил сотрудничество. Опять-таки благодаря Архиповой. Ирина Константиновна лично знала Марка и вполне ему доверяла. С тех пор мы вместе. Марк — мой ровесник, он работал с Максимом Венгеровым, Паатой Бурчуладзе, Марией Гулегиной, другими известными музыкантами и певцами.
— И все же первые контракты оказались коммерчески не слишком выгодны для вас?
— Послушайте, у меня не было ничего, а тут предложили реальные деньги! Ну что, по-вашему, я имел в Красноярском оперном театре? Сто пятьдесят рублей зарплаты плюс продуктовый набор к празднику. Все! О чем рассуждать? На Западе за каждую запись мне платили пусть небольшую, но сумму в конвертируемой валюте. И, кстати, не требовали отдать половину в государственную казну. Да, приходилось идти на определенные уступки. К примеру, ни до, ни после не исполнял «Сельскую честь» Масканьи, но в Philips Classics сказали: «Надо!» Когда попробовал возражать, на меня цыкнули, показав контракт. И назвали имя партнеров: Джесси Норманн и Джузеппе Джакомини. Спел, никуда не делся! Зато в какой стране мира ни появлялся бы, везде меня встречали представители Philips, опекали, помогали. Мне всегда было с ними комфортно и удобно.
Но это имело место позже, а тогда, в 89-м, после собеседований в Лондоне я полетел прямиком в Комсомольск-на-Амуре, где гастролировал мой театр оперы и балета, и влился в родной трудовой коллектив. Впрочем, я прекрасно понимал, что отныне смогу работать в России лишь в Большом или в Кировском. В Петербург меня не звали, а из Москвы после конкурса Глинки прозвучало предложение от тогдашнего руководителя Александра Лазарева: попробовать себя в качестве стажера либо приглашенного солиста. Я выбрал второе, но меня так ни разу и не пригласили. Даже не пытались, если говорить честно. И слава богу!
В самом начале 90-х я обзавелся собственной жилплощадью в Москве, где продолжал регулярно давать концерты. Квартиру в доме рядом с Театром Российской армии мне помогали получить многие люди — от Ирины Архиповой до тогдашнего зампреда Моссовета Сергея Станкевича и президента Бориса Ельцина, еще в 1991 году вручавшего мне Госпремию. Но постепенно я стал все больше времени проводить на Западе, пел в Лондоне, Париже, Нью-Йорке, Милане, а Россия служила, по сути, местом, куда приезжал, чтобы повидаться с женой и детьми. В результате в 94-м мы все вместе перебрались в Лондон.
— Наверное, к этому вас подтолкнуло и случившееся незадолго до отъезда ограбление московской квартиры?
— Фактически там жил не я, а моя первая семья... Вы же помните, что творилось в России в 90-е годы. Здесь было темно. В буквальном и переносном смысле…
К счастью, в момент ограбления в квартире никого не оказалось, иначе могла бы случиться беда. Воры перевернули все вверх дном. Дело даже не только в украденном, было неприятно сознавать, что чьи-то грязные руки рылись в вещах... Пришлось обращаться за помощью к друзьям, которые в мое отсутствие взяли на себя заботу о безопасности семьи. В квартире постоянно находился посторонний человек. Это гарантировало защиту от бандитов, однако и изрядно напрягало, создавая определенные неудобства для жизни. Я был рад разрубить гордиев узел и уехать из России с концами…
Если говорить о девяностых годах в целом, у меня остались не самые приятные воспоминания о них. Я ведь пьянствовал тогда, пил часто и помногу, поэтому и сегодня вижу завершающее десятилетие прошлого века через пелену винного угара.
Иногда думаю, что русский человек не может иначе, разудалый стиль поведения заложен у него в крови, запрограммирован на генетическом уровне. Но то, что сходит с рук в молодости, когда внутренние ресурсы организма не растрачены, грозит обернуться серьезными проблемами в зрелые годы. Надо уметь ставить точку. А многие мои коллеги по сцене, в том числе настоящие таланты, не знают меры, продолжают пить, пить, пить. Финал всегда один… Я тоже человек без тормозов, иногда начинал и не мог остановиться, использовал любой повод, чтобы приложиться к стакану. В какой-то момент стала отказывать память, я не всегда контролировал свои поступки. Это был уже тревожный сигнал. До определенного момента дарование позволяло выходить сухим из воды, но так не могло продолжаться вечно. Марк Хилдрю берег мое самолюбие и делился не всей информацией, но я чувствовал, что проблемы в работе есть. Понимал, что угроза потери профессии становится абсолютно реальной. Боже, сколько опрометчивых шагов, ошибочных поступков совершил я в то время! Не хочу погружаться в неприятные воспоминания, но, чтобы закрыть тему, скажу, что с тех пор перестал ездить в некоторые места. Не могу переступить через себя, стыдно за то, что натворил там когда-то. Казалось бы, столько лет прошло, надо уже забыть. Я бы и рад, да вот не получается… Счастье, что сумел остановиться, не сгинул. В начале 2002 года окончательно бросил пить. Собственно, с того момента, как встретил Флоранс, моя жизнь изменилась к лучшему. Это она меня спасла, Флоша…
