И не только война и расставание с друзьями, но и эта звенящая тишина, поселившаяся в сердце, виной тому, что весь последний год он был не в силах взяться ни за одну крупную работу! Пока наконец сегодня, сняв черную телефонную трубку, не услышал незнакомый голос, прозвучавший словно звук волшебной свирели, вдруг позвавшей в новый путь, в какую-то еще неведомую, новую жизнь. Ту, в которой Габриэле уже не будет рядом...
Сунув фотографию обратно в ящик стола, он погасил лампу. Пора в постель. Завтра настанет новый день, и новый закат зальет Москву расплавленным золотом.
Спустя четыре месяца, сентябрьским днем 1916 года, как всегда безупречно элегантный Василий Кандинский вышел из подъезда дома на углу Долгого и 3-го Неопалимовского переулков. Его путь лежал на Волхонку, к Музею изящных искусств имени Александра III. Там в одном из музейных залов сорокадевятилетнего Кандинского ждала двадцатитрехлетняя Нина Андреевская. На открытку Василия Васильевича, посланную до востребования в Ессентуки, девушка не ответила. Но вновь оказавшись в Москве, перезвонила, как и обещала. И он тут же назначил ей свидание.
После музея отправились к Кремлю. Над Москвой опять полыхал закат, такой же величественно прекрасный, как и в день их первого, еще телефонного знакомства. Он рассказывал Нине, что за время ожидания второго звонка создал акварель, которую посвятил ее голосу, она ему — как еще гимназисткой впервые увидела его абстракцию на выставке в Художественном салоне на Большой Дмитровке. «Она была как огонь, и мне было даже боязно к ней подойти», — призналась Нина. Заметив, как пристально, испытующе смотрят на нее голубые глаза Кандинского, смущенно и чуть лукаво улыбнулась. Вскоре после их встречи на Волхонке он начал первую за последние полтора года большую картину — «Москва. Красная площадь». Письмо, в котором рассказывал о своей работе над этим полотном, стало одним из его последних посланий Габриэле Мюнтер.
— Боже мой, но она же совершенно не умеет готовить! — только и промолвила госпожа Андреевская, ошеломленная неожиданным известием о том, что пожилой художник сделал предложение ее молоденькой дочери.
Кандинский в ответ лишь весело рассмеялся:
