Он привык, что ему все сходит с рук — выручали друзья, могущественные покровители, легкомысленные любовницы. Всепрощающая маркиза Колонна укрывала Микеле в поместьях и замках знатных родственников после особенно громких скандалов, случавшихся с ее непутевым любимцем. Кардинал дель Монте пускал в ход свои связи, чтобы не дать этим скандалам ходу. Папский племянник и страстный любитель живописи Шипионе Боргезе хлопотал за художника, рискуя навлечь гнев понтифика. Но не зря говорят: сколь веревочке не виться... И его веревка сейчас там, наверху, обмотанная вокруг замка тюремной решетки.
Почему он не мог спокойно снести высокомерные шпильки прокуратора казны ордена Джероламо Варейса, не желавшего смириться с тем, что какой-то художник, не внесший в орденскую казну даже скромного взноса, стал мальтийским рыцарем? Зачем дерзил в ответ, зачем хватался за шпагу, которая и так уже принесла ему кучу бед? Зачем полез в драку с членом суда чести Джованни Роэро? Неужели не понимал, что это не громила Рануччо Томассони, убив которого, он смог просто удрать из Рима в Неаполь и жить там припеваючи: кутить в тавернах, писать новые полотна, заказы на которые сыпались на него как из рога изобилия. Да, там, в далеком Риме, Микеланджело Меризи из Караваджо был объявлен вне закона. Только Неаполитанскому королевству римские законы не указ! И его принимал даже вице-король Хуан Альфонсо.
Но с мальтийскими рыцарями такой номер не пройдет. Они как малярия: раз вцепившись в человека, больше уже не выпустят его из рук.
Микеле со злостью хватил кулаком по шершавой стене, разом ссадив с костяшек пальцев кожу. Однако даже острая боль не смогла заглушить жгучую досаду на себя самого. Как мог он быть таким глупцом?! Как мог так бездумно распорядиться всем, чего достиг?
...Выйдя из госпиталя Консолационе, в мастерскую д’Арпино Микеле больше не вернулся, без всякой жалости в очередной раз бросив свои нехитрые пожитки и даже первую большую картину — портрет Марио, держащего в руках корзину фруктов.
Кое-как обустроившись в подвальчике прелата Петриньяно, он начал водить туда новых знакомых: то каких-то пропойц-шулеров, то девок из злачного района Ортаччо, то востроглазую гадалку. «Помяни мое слово, в один прекрасный день кто-то из этих проходимцев или обворует нас, или прирежет, — стонал Марио. — Разве тебе недостаточно меня в качестве натурщика?» Но Микеле в ответ только усмехался и заставлял сомнительных гостей часами торчать в пятне падавшего из окна света, пока сам колдовал у мольберта или хитрого деревянного ящичка с отверстием в стенке, который берег как зеницу ока. Однажды он признался Марио, что впервые увидел такой еще мальчишкой у Петерцано: если поставить камеру-обскуру так, чтобы солнечный луч бил в отверстие, все, что находится перед окуляром, отразится на листе бумаги или куске загрунтованного холста как живое. Только копируй то, что увидишь, ничего не упуская и не искажая. И Микеле копировал то разорванную перчатку шулера, то грязь под ногтями у Марио... Однажды Караваджо заставил приятеля простоять весь день с вытянутой рукой и скрюченным пальцем, не позволяя при этом спускать с лица выражение злобной гадливости. «Представь, что тебя только что тяпнула за палец змея или ящерица!» — внушал Микеле, и Марио как мог кривил свое красивое личико. К исходу дня, когда затекшие руки и ноги друга пылали адским огнем, Микеле наконец заявил, что доволен сделанным. И что эту картину, как «Гадалку» и «Шулеров», точно сбудет с прибытком. Так и вышло.
