Однако один бесконечный день в каменном мешке сменялся другим, а приговора все не было. Караваджо давно выучил наизусть даты и имена, выцарапанные на стенах прежними узниками, и даже наметил место для собственного автографа, решив поставить его перед смертью. Каждое утро ему спускали на длинной бечевке мешок с флягой воды и черствым хлебом. Но ни разу ни один стражник не перемолвился с узником ни словом. Так продолжалось, пока осенней ночью седьмого октября 1608 года тихий шорох, донесшийся откуда-то сверху, не заставил Микеле насторожиться.
Ему показалось, или в пятне лунного света на каменном полу и в самом деле промелькнула какая-то тень? Как завороженный смотрел он вверх, где медленно и бесшумно поднималась тюремная решетка. Соскользнула вниз толстая веревка, к которой был привязан набитый соломой мешок.
«Микеле! Надень рубаху на мешок, кинь его в темный угол, а сам обвяжись веревкой!» Он сразу узнал в свистящем шепоте голос Фабрицио Сфорцы, младшего сына маркизы Колонны, с которым рос. Конечно же, Микеле было известно, что Фабрицио тоже состоит в ордене, являясь начальником галерного флота госпитальеров, но он полагал, что сейчас Сфорца в отъезде и не ведает, какая беда приключилась с другом детства. Счастье, что художник ошибся!
Исполнив все, что велел Фабрицио, узник встал под отверстием в потолке, и едва луна скрылась за тучами, почувствовал, как веревка под мышками дернулась и напряглась. В следующее мгновение его ноги оторвались от плит песчаника.
В кромешной предрассветной тьме он так и не смог разглядеть, кто помогал Фабрицио. Да разве это важно? Главное, что он на свободе, оказаться на которой уже и не мечтал. Внизу под стеной форта их ждала лодка.
Значит, цыганка все же не обманула! Пусть вновь все его имущество — полуистлевшие за время тюремного заключения штаны да плащ, накинутый на плечи спасителями. Пусть он вновь в бегах. Главное, жив! А значит, скоро возьмется за кисть. И все наладится. Только вот понять бы, которую по счету из своих «кошачьих» жизней он сегодня разменял? И сколько еще их осталось? Впрочем, какая разница...
Вскоре Караваджо объявился в Сиракузах, где жил в то время его старый приятель Марио Миннити. Узнав о побеге, госпитальеры объявили, что лишают Микеланджело Меризи рыцарского звания и навсегда изгоняют из своих рядов. Зажатый между папским эдиктом, после убийства Томассони объявившим его вне закона, и угрозами госпитальеров, грозившихся отомстить Караваджо за поругание рыцарской чести, художник еще почти два года метался по Средиземноморью. Из Сиракуз в Мессину, из Мессины в Палермо, из Палермо в Неаполь. И писал, писал, писал... «Погребение святой Лючии», «Воскрешение Лазаря», «Поклонение пастухов», «Саломея с головой Иоанна Крестителя», «Иоанн Креститель», «Мученичество святой Урсулы»... Участившиеся после мальтийского заключения приступы малярии порой неделями заставляли его страдать от жестокой лихорадки и мучительных видений, во время которых ему постоянно мерещились преследователи. И жизнь все причудливее переплеталась под его кистью со смертью.
