Ошибиться было невозможно — портретами фюрера увешаны улицы Алупки. Пройдя все залы, группа покинула дворец, расселась по машинам и отправилась в сторону Севастополя.
— Кто это был? — спросил Щеколдин у немецкого солдата в Вестибюле.
— Фюрер, инкогнито, — ответил тот.
Исторического подтверждения сей факт пока не нашел, но и не верить Щеколдину оснований вроде бы нет.
Восемьсот девяносто дней оккупации балансировали хранители музея между жизнью и смертью, но дворец назло войне оставался целым и невредимым. Журчали родники, серебрились кроны сосен и все так же оставались на посту благородные стражи из каррарского мрамора...
В один из дней явился некий генерал, прибывший из Берлина, и возмущенно спросил: «Почему львы Бонанни до сих пор не на земле рейха?» Утром вручили приказ: снять скульптуры с постаментов, запаковать и отправить в Германию.
«Я чуть с ума не сошел, — вспоминал Степан Григорьевич, — потерял голову, не отдавал, меня потащили в тюрьму, долго били, а я даже не чувствовал боли — думал лишь о том, как больно будет им, если начнут их отламывать...» Пятнадцать суток его продержали в карцере. Постаревший, весь в багровых кровоподтеках, хранитель вернулся в музей, бросился к южной террасе и вздохнул с облегчением — львы оказались на месте.
При отступлении немецкой армии в апреле 1944 года Щеколдину из штаба Розенберга передали письмо с предложением выехать в Германию: «На автомобиле вас доставят в Симферополь, оттуда — в Берлин». Он отказался. В комендатуре предупредили:
— Большевики вас расстреляют.
— Не расстреляют, — спокойно ответил Щеколдин. — Меня не за что расстреливать.
Ночью во двор въехала саперная бригада — немцы выгрузили у стен дворца фугасы, погалдели и уехали. Щеколдин, Коля и Амди перетаскали их в старый окоп у Нижнего парка, пока немцы не вернулись. Не найдя снарядов, те ретировались: разбираться некогда — нужно было уносить ноги. Через два дня Алупку освободили. Когда фугасы показали советскому офицеру-подрывнику, тот покачал головой: «От дворца остались бы одни руины».
