Когда я училась в восьмом классе, мы туда перебрались. Каждый день ездила гулять на Полянку. Продолжала учиться в любимой школе № 38. До сих пор с огромной любовью и благодарностью вспоминаю ее, учителей, одноклассников. А вот семья наша распалась. Один раз приехала от друзей поздно вечером — папы нет. На другой день тоже нет... Не удивилась — привыкла, что он уезжал на гастроли, но и через неделю папа не появился. А потом услышала от мамы: «Вообще-то отец уже месяца два с нами не живет — съехал и вещи свои забрал». Она произнесла это абсолютно ровным, будничным голосом.
Сейчас я понимаю, что уход отца стал для нее трагедией. Но она была сильной — ни за что бы не показала, что ей плохо. Выйдя замуж, мама бросила работу (а была художником-оформителем, и довольно успешным) и буквально растворилась в семье. Я поздний ребенок — родителям было по сорок. Росла очень болезненной, мама меня бесконечно лечила. «Быстро ешь суп!», «Надень шапку и не смей снимать!» — приказывала командирским тоном. Спорить было бесполезно. Но стоило ей отвернуться, ненавистный суп я выливала в раковину или выплескивала в окно. А шапку срывала, едва завернув за угол дома.
Мы не были близки. Во-первых, с ней было неинтересно. С папой-то мы говорили о книгах, театре, о будущей профессии. А с мамой о чем говорить — о супе да шапке? Ребенок — жестокое существо. Во-вторых, мама по натуре довольно закрытая. Даже своих братьев держала на расстоянии. Они встречались пару раз в году, Девятого мая и на Новый год, вели за столом, как я это называю, светские беседы — обо всем и ни о чем. Сдержанно, культурно. Папа же дня не мог прожить, чтобы не позвонить брату и маме, Ксении Ивановне. Меня, кстати, в ее честь назвали — папа настоял. Бабушка в Ленинградскую блокаду вытянула одна двоих сыновей. Вот эта семья была единым целым, друг без друга жить не могли, а у мамы очень разобщенная родня. И у меня с ней были такие же «светские беседы» ни о чем. Это не умаляет моего уважения к матери, любви, но они не сокровенные, эти отношения, к сожалению.
Сейчас, когда мне пошел шестой десяток, думаю, это ее вина. Маме надо было со мной пошептаться, посекретничать — о мальчишках, о любви. Найти удобный момент — в мои тринадцать лет, или в семнадцать, или в двадцать один — и стать другом. Но она не стала, и я отдалилась. После папиного ухода мама превратилась в затворницу, очень редко выходила из дома. Другого мужчины у нее больше не появилось. Они с отцом не разводились официально — он просто ушел к другой. Не помню, чтобы драматизировала родительский разрыв. Это тоже один из больших мифов, будто любой подросток катастрофически переживает крах семьи. Я точно не переживала. Мама оставалась для меня мамой, так же привычно требовала надеть шапку, а папа был папой — с ним продолжала, как и прежде, ездить на гастроли и в санаторий.
