— Родители поощряли ваше увлечение театром?
— А у них просто не было другого выхода. Хотя мама всю жизнь надо мной подсмеивалась: «Ну какая из тебя артистка? И высокая, и бровищи вон какие...» А у меня в молодости и вправду брови были широченные и угольно-черные. Я их даже перекисью обесцвечивала. Но какое значение имеют брови или рост, если я нигде, кроме сцены, себя не мыслила? В театральную студию при Доме пионеров летела стрелой. Потом перешла в народный театр при заводе «Трансмаш» и в пятнадцать лет уже играла Гелену в «Варшавской мелодии». Там, в народном театре, я встретила свою первую любовь. И точно так же, как у моей героини, она была с самого начала обречена.
— Он был иностранцем?
— О нет! Русским. Молодым режиссером, выпускником Щукинского училища, очень талантливым. И конечно, женатым...
— И конечно, не хотел разводиться.
— Да я и не думала об этом! Наверное, сложно поверить, но это так. Ничего земного, бытового в той любви не было. Ни ревности, ни расчета. Вот просто запылал костер, и все. Силу страсти, которая на нас обрушилась, я чувствовала, но не понимала. Как ребенок, который видит костер и любуется им, руки тянет, хочет огонь пощупать, не ведая, что пламя может его испепелить. Конечно, любимый мой был намного опытнее. Но настоящая любовь — она ведь всегда жертвенна. И он своей страстью пожертвовал ради моей чистоты. Только бледнел, если я по своей детской невинности слишком уж откровенно его касалась. А я, несмотря на свою «книжность» и возвышенность, была девушкой очень дерзкой. Первой заявила:
— Вы в меня влюблены!
Он ахнул:
— Ну ты и нахалка!
И все же любовниками мы не стали, хотя страсть с обеих сторон была просто сумасшедшая. Виталий был человеком очень порядочным. А мне ведь только пятнадцать исполнилось...
— Его жена знала о вас?
— Ну конечно знала. Больше того, я сама ей призналась во всем. Она у нас в театре часто бывала, мы даже с ней приятельствовали. И вот однажды, когда Виталий уехал, она меня пригласила в гости. Решила осторожно порасспросить, не знаю ли, что в последнее время с ее мужем творится. Может, у него кто-то есть? А я и бухнула в ответ: «Есть! Я!»
— Последовала сцена ревности?
— Да нет, не было никаких сцен. Я же говорю, ничего бытового и приземленного. Меня била такая дрожь, что она, по-моему, просто испугалась. Чаем отпаивала, успокаивала. А Виталик, когда узнал о нашем разговоре, посмотрел на меня грустно: «Ну зачем же ты это сделала... Все и так было сложно, а теперь еще больше запуталось».
— Но развестись он все-таки и не решился?
— Решился, правда, много лет спустя. И сразу же начал искать меня. Но когда нашел, я была уже замужем и беременна...
— Жалеете, что у вас с ним не сложилось?
— И да и нет... Раз не сложилось, значит, не судьба была. Да мне и бабушка моя Федосья Александровна так говорила: «Не твой он. Придет другой, глаза будут зеленые, за него и замуж пойдешь». У бабушки были необыкновенные способности, как сказали бы сейчас — экстрасенсорные. Она умела лечить людей, могла провидеть будущее. Родилась под Архангельском и, рано овдовев, не захотела оставаться в чужой семье, пешком ушла в Читу, поступила в монастырь. После революции монастырь разогнали, ей пришлось вернуться «в мир». Но молилась она всю жизнь. В детстве меня всегда лечила, руки у нее были как горчичники: приложит — и боль проходит.
Видя, как я тоскую по своему любимому, она меня жалела. Мама-то сразу предупредила: «Если только что... За волосы — и в Обь». А бабушка жалела: «Ну не плачь, не плачь. Сейчас позову его». Она умела вот так «звать» на расстоянии. «Звала», и он приезжал. Даже если был далеко. Он ведь в Барнаул попал случайно. Начинал в Санкт-Петербурге, но спектакль, который он там поставил по рассказам Владимира Войновича, закрыли, поскольку Войнович уехал на Запад. Пришлось искать новое место. Потом из Барнаула уехал еще куда-то, кажется в Павлодар.