Когда Нина возвращалась домой после очередной пробежки по редакциям, Ходасевич, видя ее расстроенное лицо, молча ложился на матрас и утыкался лицом в стенку. Она присаживалась в ногах и тоже надолго замолкала, прекрасно зная, что его грызет чувство вины: за то, что вверг в нищету ее, что подвел Нюру. Еще из Берлина он написал бывшей жене, что уехал подлечиться, обещал помогать материально, как только устроится. Вот тебе и устроился! Окончательно Ходасевича добило известие, что его имя внесли в списки высланных из России, это означало, что на родину возврата быть не может, путь закрыт навсегда, ему нельзя даже печататься в русских изданиях. Но и здесь, как выяснилось, он совершенно никому не нужен.
Однако истинной трагедией стало то, что Ходасевич перестал писать стихи. Садился поздним вечером за стол, как раньше, клал чистый лист бумаги, заносил ручку и... замирал над листом. Строки не шли. И тогда он начинал плакать. Надрывно, невыносимо. Поэт больше не мог выражать свои чувства так, как привык, и эти чувства скапливались в душе, не находя разрядки, превращаясь в хаос, агрессию, самобичевание.
Ходасевича мучила бессонница, но он не давал спать и подруге: будил ее среди ночи, требовал, чтобы поговорила с ним, почитала вслух Блока, Гумилева, Брюсова. «Здесь я не могу ни жить, ни писать!» — твердил он, глядя воспаленными глазами на Нину. Ей удавалось заснуть только под утро, прижимая к груди его пижаму — чтобы была теплая, если вдруг захочет лечь.
Берберова была молода, и несмотря на все трудности и неурядицы, ей в отличие от Владислава хотелось писать стихи, ходить в гости, просто жить, наконец! Но вытащить впавшего в жестокую хандру Ходасевича из дома удавалось все реже. Считаные разы они появились вместе в знаменитом кафе «Ротонда» на Монпарнасе, где собиралась литературная братия: Борис Поплавский, Александр Гингер, Георгий Адамович, Борис и Вера Зайцевы, Владимир Вейдле. Ходасевич, сидя за столом, почти всегда угрюмо молчал. Приятели его с трудом узнавали: совсем исхудал и поседел, просто старик с бледно-желтушным лицом, впалой грудью и птичьим носом.
Супруга прозаика Бориса Зайцева, питавшая симпатию к Владиславу, втолковывала Нине, что быть женой писателя — это прежде всего учиться терпеть. «Пойми, он без тебя пропадет, — внушала Вера. — У наших мужей случаются творческие кризисы, когда неделями они молча сидят запершись в комнате или на тебя орут. Как Борис, например. Но без нас они как младенцы».
