Кузнецов распорядился растиражировать рисунок. Произвольно варьируя цветовую палитру, его штамповым методом начали наносить еще и на вазы, нарушив замысел Врубеля, целостность композиции. Вот тогда возмущенный художник и явился к фабриканту. Тот, однако, нисколько не смутился.
— Я выкупил у вас этот эскиз, следовательно, теперь это моя собственность, — холодно проговорил он. — И могу делать с ней все, что заблагорассудится.
— Да поймите: рисунок не предназначался для вазы — нарушаются принципы композиционного построения, — горячился Врубель. — На блюде Садко смотрит на морских царевен, а на вазе оказывается к ним спиной. Это нелепо...
— Я вас больше не задерживаю, — отчеканил Кузнецов, резко повернулся и вышел из столовой, по дороге отпихнув стул, некстати оказавшийся на пути.
...Через пару дней неприятный инцидент забылся. Матвей Сидорович приехал домой к обеду в чудесном расположении духа — дела шли как нельзя лучше. На крыльце звякнул колокольчик, и он услышал, как горничная Дуняша спросила: «Как прикажете о вас доложить?» Но она не успела этого сделать, через минуту посетитель уже входил в гостиную. В человеке среднего роста, с виду несколько грузном и мешковатом, с острой бородкой и тяжелым, даже угрюмым взглядом Кузнецов сразу узнал известного живописца Валентина Серова.
Многие уважаемые люди стремились заказать ему свои портреты, хотя знали, что позировать художнику небезопасно. Он обладал удивительной способностью уловить в лице человека, которого рисовал, отражение его внутреннего мира. От зоркого глаза не ускользал ни хищнический инстинкт, скрытый под европейским лоском, ни надменность вскинутого подбородка, ни холодность смотрящих сквозь собеседника глаз. В Москве поговаривали, что портреты Валентина Александровича «срывают маски и разоблачают подноготную души».
— Чем обязан вашему визиту? — спросил Кузнецов гостя.
— Милостивый государь, извольте извиниться, — тихо, но твердо сказал Серов, — и отменить свое распоряжение касательно работы моего друга Михаила Врубеля.