Семнадцатилетний граф Петр Борисович, выздоровевший после оспы, решил поговорить с сестрой серьезно:
— От своего имени и дядей наших велим тебе отказать князю Ивану. А от себя скажу, что Долгорукий мне никогда не нравился, выскочка и бездельник, только бы интриги со своей родней плести. Тебе не такой муж нужен.
— Или Иван, или никто, — отрезала Наташа, — а будете неволить, постригусь в Киеве, как батюшка хотел.
— Ноги моей не будет на той свадьбе и меньших не пущу! — кричал Петр.
И Наташа не сдержалась:
— Знаю я, почему ты переменился. Выйду я за Долгорукого, а князь Черкасский не отдаст за тебя Вареньку, забоится. А я тебе так же скажу, как и ты мне — найдешь себе другую невесту, за графа Шереметева пойти всякая рада!
Из шереметевских родных никто не захотел вести Наташу к венцу. Уговорила она двух вдовых дальних старушек-родственниц, а то пришлось бы крепостных с собой брать. «Сам Бог выдает меня замуж, а больше никто», — думала Наташа. Брат и все домашние, провожая ее с Никольской, рыдали как на свадьбах не принято, будто по покойнику.
В Горенках ее ожидала вся немалая долгоруковская фамилия. У двадцатиоднолетнего Ивана только родных братьев трое и трое сестер, а еще дядья, тетки, двоюродные, троюродные... «А я как самая бедненькая сирота, без роду без племени», — печалилась Наташа. На лице Ивана впервые за долгое время она увидела улыбку, и все огорчения оставили ее. После венчания ее старушки уехали, и сидела молодая княгиня Долгорукая за свадебным столом одна-одинешенька среди новой родни. На третий день, как положено, молодые собрались объезжать с визитами близких. Только вышли на крыльцо, а им навстречу секретарь из Сената, свекра позвал и объявил, что велено всем Долгоруким ехать в их дальние деревни и жить там до царского указа. Сроку на сборы — три дня.
...За тюремным оконцем черным-черно: то ли ночь, то ли вьюга лютует — не разобрать. Больше ехать никуда не надо. Забросила судьба Наташу на самый краешек земли. Как она металась тогда по долгоруковскому дому — почему-то вообразила, что ее с мужем разлучают. Когда поняла, что и она тоже едет, успокоилась, начала собираться.
Только совсем не знала, что надо делать. Свекровь и золовки о ней не думали, знай себе распихивали золото, драгоценности и дорогую галантерею по сундукам. Наташа рассудила иначе. Все свое собрала и отправила на Никольскую к брату, оставила немного одежды, тулуп мужу и себе одну шубу. Петр Шереметев прислал на дорогу тысячу рублей, она решила, что слишком это много — вернула назад шестьсот. С его разрешения и по доброй воле с ней поехали мадам Штрауден и девка Дуняша, бывшая ее горничная.
В дороге князь Иван совсем пал духом, Наташа его утешала, говорила, что ссылка — это совсем ненадолго, нечего и свой скарб тащить. Через девяносто верст поезд Долгоруких нагнал гвардейский капитан и по царскому указу забрал все знаки отличия и знаменитых долгоруковских лошадей. «В столице, знать, стыдились так безвинно ограбить, так на дорогу выслали!» — возмущалась Наташа.
А Иван не отвечал, он понимал, что это только начало. Молодых отделили от семьи на свой кошт, и Наташа совсем терялась: деньги таяли прямо на глазах. Добрались до своего села под Касимовым, там дом господский большой, все хорошо устроено. Такое сносное жилье продлилось три недели, когда им объявили новый царский указ: велено везти Долгоруких под жестоким караулом в Березовский острог, там содержать тоже под стражей, имущество конфисковать, всякую переписку запретить. Тотчас поставили ко всем дверям часовых с примкнутыми штыками. Поднялся великий крик и плач, все мечутся, что возможно, забирают с собой в дорогу. За Наташей неотлучно следовали два солдата, не дали толком и собраться.
