Господи, как же он устал! Ведь и пятидесяти еще нет, а чувствует себя полной развалиной: сердце болит почти непрерывно, одышка, вечно тяжелая голова... И вот сейчас еще этот голос, въедающийся в мозг. Да что в конце концов такого особенного она там прочла, в этом злосчастном дневнике? Разве он не имеет права на несколько нежных снов, увиденных наяву? Восторженное опьянение балериной Евгенией Давыдовой, так бодрившее его последние недели, страстная жалость к Вере Сенютович, согревавшая его прошлой зимой, трепетная нежность к дочери старинного приятеля Милочке Чириковой, кружившая ему голову три года назад... Ни в одном из этих полуроманов не было ничего кроме взглядов, шепотов, скользящих поцелуев. И отчаянного желания хоть на день, на два, на несколько недель стряхнуть апатию, эту тяжкую одышку, года, которые все сильнее давят к земле. Шура все бы поняла! И перед нею он сейчас уже стоял бы на коленях, пряча мокрое от покаянных слез лицо в складках ее юбки. А она перебирала бы тонкими пальцами его поседевшие волосы и тоже плакала: не столько от обиды, сколько от жалости к нему...
С пятнадцатилетней Шурой Велигорской он познакомился в подмосковном Царицыно летом 1896 года. К тому времени и роман с Зиночкой, и Петербург давно были в прошлом. Он оставил их после неудачного самоубийства и, просидев зиму в Орле, перевелся наконец на юридический факультет Московского университета. А вскоре, продав дом, переехала в Первопрестольную и мать с младшими детьми. Как говорила всем Анастасия Николаевна, в надежде поправить на новом месте совсем пошатнувшиеся дела, а на самом деле от страха за своего любимого Ленушу. Причина для беспокойства была все та же: Леонид снова влюбился и снова неудачно...
Ничто в тихой, робкой, безропотно слушающейся мать Наденьке, сестре его бывшего одноклассника Яши Антонова, не напоминало своевольную и язвительную Зину. Но может, именно потому он и пожелал ее так страстно? Клин ведь клином вышибают. Все началось в Орле летом 1894 года и вот теперь, нарастая как несущийся с горы мутный поток, продолжалось в Москве, куда приехали Антоновы. Стоило Наде подать Леониду даже призрачную надежду, как он оживал. Зато малейшее сомнение в ее расположении немедленно выводило на сцену бутылку, ставшую для него уже привычной целительницей всех душевных горестей. Он так и назвал написанный в тот год рассказ: «Он, она и водка». Отослал в «Орловский вестник». К его удивлению — рассказ напечатали. Это было уже второе произведение Андреева, появившееся перед читателями, — первый рассказ, про свое голодное петербургское житье, он пристроил в один из столичных журналов тремя годами раньше.
