У Окуджавы оказалась с собой маленькая бутылка коньяку, «четвертинка», — есть такое по-русски? И он предложил выпить «за добрый путь». Это обстоятельство значительно улучшило мои коммуникативные способности. Правда, я коньяк совсем не люблю, но это не помешало поддержать компанию символически — мой новый знакомый данный напиток явно уважал!
Он очень интересовался, как люди понимают и принимают песни его и Владимира Высоцкого. Я рассказывала, что оба они чрезвычайно популярны на моей родине. И щеки Булата становились розовыми — то ли потому, что ему было приятно это слышать, то ли от коньяка. Краснея, призналась, что и сама пою его песни, но плохо могу аккомпанировать на гитаре: «Всего пять аккордов знаю»…
«Я тоже!» — засмеялся он. И ведь действительно — его песни и на пяти аккордах можно играть. Интересный и очень умный человек.
Мы дивно поговорили, и я до сих пор жалею, что не попросила автограф. Единственным напоминанием о ночи, проведенной на запасных путях за разговорами с Окуджавой, осталась маленькая пустая коньячная бутылочка. Я довольно долго хранила ее вместо не взятого автографа. Увы, в каком-то из переездов она потерялась.
Ну так вот… Приехав в Ленинград, я представляла СССР по очень отрывочным сведениям, пыталась адаптироваться и старалась как можно больше общаться. Иногда это было сложно. Однажды все мои однокурсники пошли куда-то гулять, а у меня совсем не было денег, и я осталась в общежитии.
Прибегает Андрей: «Привет! А чего ты со своими не пошла?» Я с достоинством польки начинаю говорить, что приехала не по городу болтаться и не в кафе штаны просиживать, а учиться, постигать великое искусство, прикасаться к классике… «Да ладно… — покраснел Краско. — У меня тоже только 20 копеек… Давай за пирожками, что ли, сбегаем?» Вот так без лишних объяснений все и понял. А ухаживал не очень, в смысле не очень романтично. Возможно, потому что оба мы были совсем не богаты. В основном гуляли. Ходили и ходили, пока ноги носили. Гуляли мы обычно втроем — был еще один друг, Аркаша Коваль. Андрей очень много знал про Санкт-Петербург, рассказывал лучше экскурсовода, а мне как иностранке все было чрезвычайно любопытно. Показывал особняк, где убили царя, когда еще был в России царь, мост с прекрасными лошадьми, другой мост — из Пушкина, через Лебяжью канавку…
Хотя я не понимала многие шутки, которые Андрей и Аркаша мне делали.
Могли пойти в какой-то дом. А мне говорили: «Постой тут внизу, а мы посмотрим, дома ли ребята». Я оставалась. Знакомые оказывались дома, звали в гости. «Да мы с девушкой, — обычно говорил Андрей. — Она хорошая, добрая, только немножко того… Ей кажется, что она полька». Я поначалу не понимала, почему все так сочувственно смотрят и носятся со мной, как с какой-то ненормальной! Когда мы выходили, спрашивала: «Что это за странные люди? Почему они так себя вели?» А эти двое только ржали! Тогда в Союз приезжало не так много иностранцев, и однажды Андрей признался, что не мог не воспользоваться моментом и не подшутить. «Это никакая не шутка!» — возмутилась я.
«Да ладно тебе, Мишка! Смешно же!» Он звал меня Мишкой.
Мириам — еврейское имя, по-польски оно звучит как Миша. Еще Андрей звал меня Фадеевной. Это пошло с института. Один преподаватель спросил у меня имя. «Мириам», — ответила я. «А отчество какое?» В Польше нет отчеств, не принято. Я не понимала, что от меня хотят. «Папку-то как зовут? — снова спрашивает педагог. — А, Тадеуш! Отлично… Значит, Мириам Фадеевна».
Потом Андрей познакомил меня с семьей. Его родители — открытые и гостеприимные люди. Правда, я в первый раз оказалась у Краско дома часа в четыре утра… Мы ходили на спектакль, потом гуляли, а потом развели мосты… Андрей предложил переночевать у него, а я решительно отказалась. «Тогда пока!» — сказал мой кавалер и пошел прочь.
