«Вы проходите, мать сейчас выйдет, а я уезжаю в союз — там тоже панихида. Есть теперь такой союз — хлопко-бумажной промышленности. Не знали?» Уже в швейцарской оглянулся: «А вам идет наша форма». — «Ваша?» — «Шилась на наших фабриках, только заказ был еще царский — для победы русских над Германией. Та, что на вас, — для летчиков и самокатчиков. Еще есть «богатырки», шинели и гимнастерки с петлями-«разговорами», под стрелецкий кафтан. Васнецов рисовал... Отец всю Красную армию одел, никто его не просил, сам предложил, склады открыл. Такой он, мой отец». Похоже, понял Андрюха, Борис не понимает до конца, что отца больше нет, говорит о нем как о живом. «А ты знаешь, что в войну каждый второй снаряд был второвским? Мы заводы строили под миллионные заказы. Прибыль — до 100 процентов. Отец меня на военные заказы поставил, мне только 22 было.
К 1917-му заработали 150 миллионов, богаче царской фамилии стали… Про нас говорили: кому война, а кому мать родна…»
150 миллионов рублей в Андрюхиной голове как-то не умещались. Он прошел вперед и остановился, пораженный огромностью пустого зала: беломраморные колонны, как деревья, уходили ввысь и оканчивались галереей на самом верху. Светловолосая кудрявая девочка лет десяти, лежа на животе на высокой галерее, смотрела на Андрюху. Кудряшки, такие же как у Бориса, только буйные, почти русалочьи, говорили о ее второвском происхождении. Андрюха смотрел на девочку, она — на него. Вдруг она засмеялась — солнечные лучи, проникнув сквозь цветные стекла огромного закругленного окна второго этажа, заиграли на хрусталиках гигантской люстры.
Андрюха зажмурился, в памяти всплыло, как какая-то ведьма гремела висюльками, и про страшную Собачку… Из ступора его вывел женский голос: «Олюшка, не надо, не надо сегодня играть с огоньками». Андрюха открыл глаза и посмотрел на галерею — девочка исчезла. По высокой мраморной лестнице к нему спускалась женщина средних лет в шелковом траурном платье. Вдова, догадался Андрюха...
Софья Второва держалась очень прямо, и Андрюхе почему-то захотелось щелкнуть каблуками, каких он отродясь не носил, и отрапортовать: «По Вашему приказанию явился!»
…Всего пять лет назад, в январе 1913 года, тогда еще совсем маленькая пухленькая девочка, та самая, что лежала давеча на высокой галерее, прыгала у нее на руках на заднем сиденье автомобиля, смеялась, хлопала в ладошки и кричала: «Дворик, дворик!!!»
Муж Николай сидел рядом: «Какой еще дворик, Олюшка? Совсем ребенку голову заморочили». «А вот какой, — Софья показала открытку. — Это картина «Московский дворик». Представляешь? Смотришь в окно — а там Поленов. В Третьяковку ходить не надо. Так-то, ямщицкий сын». «Ясно-ясно, сговорились девочки за моей спиной. А ямщик тебе жизнь спас, или позабыла?» — напомнил муж.
Это была их особенная, семейная история. Однажды на подъезде к Иркутску юная Софья увидела опрокинутый тарантас и велела ямщику остановить лошадей, чтобы помочь попавшим в беду. А это оказалась разбойничья засада. И не сносить бы ей головы, но ямщик не сплоховал — рванул лошадей, так и ушли от погони.
Софья обняла дочь, притихла, а Николай загляделся на храм — пятиглавый, каменный, по виду очень древний. Храм по соседству — это хорошо, отцу понравилось бы. Сам участок вроде не очень большой, со всех сторон его подпирают заборы. Самый новый забор — княгини Лобановой-Ростовской, себе старуха оставила усадьбу, а огромный заброшенный сад отгородила и выставила на продажу. «Если сговоримся, — думал он, — буду вопить, как Лопахин: «Вишневый сад теперь мой! Мой!» Правда, у Чехова прилагалось еще и имение, «прекрасней которого ничего нет на свете». Все это изящная словесность… Но имение надо строить самому».
Место и вправду диковинное — центр Москвы, а тихо, совсем как в деревне. Только вороны мелькают среди заснеженных деревьев заброшенного сада, похоже, там и живут.
«Перенести бы сюда, как в сказке, иркутский дворец», — зазвенел в морозной тишине голос Софьи.
«И быть тебе его хозяйкой», — в тон ей ответил Николай.
И отшутился: «Ну как иначе? Сама посуди, ведь засмеют меня, ей-богу: купил Второв какой-то чудной участок на Собачке у выжившей из ума старухи. А так получаются эдакие дамские штучки — одна продавала свое дворянское гнездо, другая, нашла на нее такая блажь, взяла и купила». Как сказал, так и сделал: хозяйкой земли и всего, что на ней появилось позже, стала его жена, Софья Второва.
...Софье — 45 лет, муж на год старше. Олюшка — их поздний ребенок. Сын Борис уже совсем взрослый, по решению отца учится в Томске, в университете.
Софья и рада бы стать совсем москвичкой, да никак не получается.
