В марте 1857 года русская колония в Риме пришла в неописуемое волнение. Прежде всех новость узнали стажирующиеся в Вечном городе художники, и на улицу Виколо-дель-Вантаджо потянулись неопрятные молодцы в заляпанных краской сюртуках.
Следом весть долетела до вилл русских аристократов, и у дома №5 появились кареты. Художник Александр Иванов, за 27 лет успевший стать римской достопримечательностью, объявил о том, что картина, над которой он работал все эти годы, закончена и двери его мастерской открыты для публики, — этого не ожидал никто...
Его считали городским сумасшедшим, говорили, что огромное полотно — миф: день за днем, год за годом Иванов переделывает свою работу, и она становится все хуже.
Невысокий, заросший густой бородой, короткорукий человек в темных очках, старом пальто-хламиде и куцых брюках выходил из дома, как по расписанию, — в пять пополудни и брел по улице, опираясь на суковатую палку. Его путь лежал в тратторию «У зайца» — в других заведениях Иванов не ел, считая, что везде его травят. Враги якобы подмешивали яд в макароны и чечевицу, подсыпали в кофе, и потом он маялся животом. «У зайца» в этом был замечен только один официант — рыжий Джузеппе. Временами художник не ходил в тратторию и ел дома — воду для кофе и чечевицы брал в ближайшем фонтане и заедал свою стряпню куском сухого хлеба.
Иногда причиной того был страх перед вездесущими отравителями, а порой и безденежье. Но как бы то ни было, русская колония давно уверилась в том, что в голове у художника Иванова поселились тараканы.
И вдруг произошло чудо: двери дома открылись, у лестницы гостей встречал совершенно не похожий на сумасшедшего Иванов. Наверху, в мастерской, посетителей ждала его работа, которая была так хороша, что русские художники не верили своим глазам.
Позже у «Явления Христа народу» появятся недоброжелатели — скажут, что на переднем плане мало воздуха, природа мертвая, а само гигантское многофигурное полотно похоже на гобелен.
Знаменитый поэт Тютчев пустит в обиход остроту: «Тут крестятся люди с лицами семейства Ротшильд». Злые языки еще долго не уймутся — но никто не сможет отнять у Иванова успех.
Вслед за русскими аристократами в мастерскую художника потянулись английские, немецкие, французские живописцы — все они учились мастерству в Риме, на образцах античных времен и Ренессанса. Перед домом № 5 выстраивалась длинная очередь, ведущая на второй этаж, в мастерскую, шаткая лестница скрипела, угрожая развалиться. Успех был оглушительным, о таком мечтали все русские художники Рима, пенсионеры Императорской академии художеств, и те, кто перебивался в Вечном городе на собственные деньги. Стажеров отправляли сюда на два или четыре года, и многие старались зацепиться за Рим, порой увеличивая изначальный срок раза в два.
Среди них были определенные владельцами в Академию художеств крепостные и отставные офицеры, продолжающие семейную традицию дети академиков живописи и увлеченные искусством дворяне. Весь этот разношерстный русский люд в меру — по-русски — работал и шумно, опять-таки по-русски, гулял, влюблялся в итальянок, не часто заглядывал в музеи и все вечера просиживал в тратториях. Отыскивавшие «своих» русские путешественники определяли столик земляков по гремевшему на все заведение густому мату. Рождество художники отмечали широко, на Пасху столы ломились от крашеных яиц, на Масленицу — от русских блинов, во время застолий они хором пели гимн и поднимали тосты за государя. Александр Иванов бывал на гулянках не часто, поэтому товарищи считали его бирюком.
Так повелось еще с Петербурга, с учебы в академии: сын тамошнего профессора Андрея Ивановича Иванова был неловким, замкнутым мальчиком.
