… Это лакомство всегда продавалось на ступеньках лестницы, соединяющей Неглинный канал с каменным Кузнецким мостом. Канал представлял собой длинную канаву, обложенную камнем. Здесь, «на канаве, в доме Шора», — такой немыслимый адрес! — наняла квартирку Полин Гебль, подобно многим своим соотечественникам приехавшая покорять Москву в сентябре 1823 года. В дождливые дни по обе стороны канавы стояла непролазная грязь, и Полин приходилось пробираться по камням вдоль канавы к крутой лестнице, на ступеньках которой всегда сидели нищие и торговки. «Кому квас медовый, горох моченый?» — перекликались ленивые бабьи голоса. «А вот яблочки, разварные яблочки! Сосульки сахарные, медовые!» — голосили со всех сторон. Прислужницы из богатых домов специально спускались по лестнице к Неглинной канаве, где чувствовали себя совсем свободно: болтали, хихикали, уплетали свои лакомства.
Полин старалась быстрее миновать базарное место, легко взлетала по лестнице вверх на Кузнецкий мост и погружалась в совсем иной, привычный для нее мир. Старшая приказчица модного французского Дома Дюманси среди роскошных магазинов давно чувствовала себя своей. Со времен Екатерины здесь образовалась французская колония, иноземцы занимались торговлей, привозили последние парижские новинки. Французов было так много, что когда Наполеон занял Москву, его гвардия взяла под охрану Кузнецкий мост, и великий пожар обошел его стороной.
Как-то раз Полин зазвала эту Таньку в маленькую комнатку в глубине магазина — хорошенькая служанка показалась ей идеальной моделью для новых шляпок.
…«Получается, у нас со старухой схожие вкусы — здесь Танька демонстрирует чепчики, у меня — шляпки», — подумала Полин.
…Тогда, прошлым летом, Танька облизывала свою сосульку и непрерывно трещала. Но Полин, прожив в России почти два года, понимала только отдельные русские слова: все ее клиентки и окружение говорили на французском. Пришлось звать продавщицу, говорившую по-русски, — Полин не хотелось выглядеть невежливой. На нее обрушился поток слов о какой-то чудной барыне с Петровки, Танькиной хозяйке. Полин казалось, что она слушает сказку из «Тысячи и одной ночи»: «Без доклада к ней не попасть, надо долго ждать ее выхода. А в доме ее живет человек сто, и все при деле. Шума она не выносит, потому лакеи ходят в чулках и разговаривают шепотом. Платьев у барыни — тысячи, и имеется особая книга с образчиками тканей, в какой она ткнет, такое ей и принесут. Кружев у нее два сундука — на сто тысяч рублей, уж она, Танька, про то понимает. Меха хранятся в отдельной комнате, войдешь — будто в меховой магазин попал, и все самые лучшие, сибирские. А каменьев-то, каменьев…»
Танька зажмурилась, как от нестерпимого сияния, — слов у нее не хватало. «В кухне всегда, днем и ночью, горит огонь — вдруг барыне захочется закусить? И две дюжины официантов всегда наготове. А поваров еще больше — целых четырнадцать…» «Наверное, у твоей барыни большая семья», — рассеянно сказала Полин, Танька, на ее взгляд, совсем завралась. «А вот и нет, — одна живет, ну и родня всякая, приживалы, да они не в счет. Сынок родной из Питера заявится, так вместе со всеми ожидает ее выхода в мундир затянутый. А второго на дуэли убили, так ей только через год доложили». «Почему?» — не поняла Полин. «Боялись, ну как осерчает, ей никакого горя не надобно… Еще у нас немка есть, во-от с таким задом», — и Танька развела руки широко в стороны. «Таких не бывает, — отвечала Полин, — а зачем ей немка?» «Ну как же? Место нагревать в креслах, в карете, барыня без живого тепла не может…» Полин почти ее не слушала, она все чаще выходила в зал, поглядывала на двери и ждала, ждала, уносясь мечтами так далеко, что не заметила, как ушла трескучая Танька.
