В некоторые минуты он этому верил: сейчас Екатерина пошевелит своим тонким пальчиком, глянет ему в глаза — и ей даже говорить не придется. Он сделает то, о чем госпожа Татаринова думает. Будет на то ее воля — подпишет любую бумагу, хоть и духовную, а не то пойдет и кого-нибудь зарежет…
Так, в томлении души и полудреме он доехал до своего дома, сунул извозчику полтину, поднялся наверх, не разбудив дремлющего в передней слугу, вошел в спальню — и обомлел.
На открытом бюро тускло теплилась сальная свеча, а за бюро сидел самый нерадивый из его учеников, Федька, сын бедной вдовы Натальи, лентяй и бездарность, отрекомендованный ему Татариновой.
Он выдвигал ящики, рылся в бумагах, шевелил губами, читая по складам, шепотом выговаривал слова, кажущиеся непонятными.
Боровиковский подкрался к Федьке со спины и крепко схватил его за ухо:
— Ты что тут делаешь? Воруешь?!
Тот испуганно охнул, оглянулся, уставившись ему в лицо выпученными от ужаса глазами, а потом повалился на колени:
— Батюшка, Владимир Лукич! Простите! Не своей волей!
Парнишка елозил у него в ногах, хлюпал носом, пытался стукнуться лбом об пол — тут Боровиковскому пришлось выпустить из пальцев его ухо.
— Ты что это говоришь, подле ц?
Что значит «не своей волей»?
Федор еще раз всхлипнул, утерся рукавом и все рассказал.
Он уверял, что госпожа Татаринова велела ему все подмечать, смотреть за тем, где лежат лучшие вещи, вести учет картинам. Федька должен был убедиться в том, что у Боровиковского нет завещания. А если оно все-таки найдется, утащить его, как только тот так занеможет, что врачи сочтут его безнадежным, и отдать бумагу госпоже Татариновой.
Выслушав это, старый художник оцепенел. Он давно не чувствовал себя здоровым, его мучили частые приступы удушья, острая боль в груди, сердечная слабость, но ему и в голову не приходило, что это может быть предвестием скорой смерти.
Боровиковскому случалось жаловаться на это Татариновой, несколько раз та снимала приступы, прикладывая руку к его груди. Он расспрашивал ее о своем будущем, но Екатерина Филипповна отмалчивалась, отделывалась отговорками. Его это обижало: с прочими завсегдатаями «корабля» госпожа Татаринова была более словоохотлива...
Генералу Головину она предсказала исцеление от тяжелой болезни, и тот действительно поправился, статский советник Иволгин узнал, что его разобьет паралич, но жить он будет — хоть и с отнявшимися ногами. А ему не сказала ничего — не значит ли это, что у него нет будущего?
Но как же суд, который его ждет? Запутавшись, Боровиковский отослал Федора на кухню, велев пришедшему на шум заспанному слуге Гаврилычу присмотреть за негодником. Он решил завтра же выгнать шпиона вон и отправился спать — но сон не шел. Ворочаясь в постели, борясь с подступающим к горлу удушьем, Боровиковский вспоминал написанные для Татариновой картины, свои просьбы о деньгах, то, как она велела ему убрать себя с иконы «Собор»:
— Тут стоят люди достойнее тебя, Володенька. Рядом с ними тебе не место…
Неужто он так мало для нее значит, что, легко списав его со счетов, Татаринова решила прибрать к рукам добро, которое после него останется?
