Привкус и соблазн свободы в театр неожиданно принес появившийся там Жан Кокто, он написал либретто к балету Дариуса Мийо «Голубой экспресс», и Дягилев сразу загорелся его ставить. Черт знает, что было в Кокто особенного — худой, жилистый, с ироничной улыбкой, вечно в черном. После одной из репетиций Кокто подмигнул Лифарю:
— Слушай, бежим отсюда! Тебе не осточертело их ублажать? Ты похож на дрессированного циркового медведя, ну разве что пограциознее!
Очертя голову Лифарь кинулся вслед за искусителем, и это были, возможно, самые счастливые две недели в его жизни. Дягилеву Серж соврал, что «заболела родственница под Парижем» и ему необходим отпуск. Никакой родственницы, понятно, не существовало и в помине, они с Кокто отправились в Марсель и бродили целый день по суетливому и шумному порту, наблюдая ленивую перебранку матросов.
Кто-то подарил Кокто барабан, и он, страшно довольный, оглушительно бил в него до самого Парижа, а Лифарь помогал, выстукивая ногами чечетку. Внутри барабана оказался кокаин. Таким способом Кокто затоваривался им у своих марсельских приятелей. Лифарь поначалу наотрез отказывался попробовать кокаин, а потом сдался, куда деваться? Счастье, что ему сразу стало плохо, иначе бросил бы балет и стал бы кокаинистом, как друг Жан. Зато алкоголь пошел прекрасно, Кокто таскал Сержа в знаменитое монпарнасское кафе La Rotonde, где собиралась парижская богема — и Пикассо, и Рэй, и Дюшан, и Модильяни, кого там только не было в те годы...
Со временем Лифарь стал их любимой моделью, у него в архиве сохранились десятки портретных набросков, сделанных беззаботными гениями, всегда веселыми, всегда свободными и в любое время пьяными.
Ревность Дягилева оказалась страшной; увидев Лифаря после «отпуска» он пошел на него, как взбесившийся бык с налитыми кровью глазами. Завязалась драка, но более легкий Серж успешно уворачивался от ударов.
—Ты прошляешь весь свой талант! — орал Дягилев, и его полные красные губы тряслись от обиды и возмущения. — Я вывел тебя в солисты, скотина!
Все так. Мало того, что Дягилев вывел Лифаря в солисты, он заодно и положил на него глаз, они сходились и расходились, но до самого конца Дягилева не покидало чувство собственности по отношению к Лифарю, он стерег его, как цепной пес, хотел знать, что его танцовщик делает каждую секунду, и каждая секунда жизни Лифаря должна была принадлежать либо балету, либо Дягилеву лично.
Если в театре теперь появлялся Кокто, Дягилев мог запросто запереть Лифаря в репетиционном классе, а ключ унести с собой.
Дягилев умер на руках Лифаря 19 августа 1929 года от тифа в любимой Венеции. Предчувствуя конец, он попросил Сержа вызвать из Парижа своих ангелов-хранителей — обожавших его Коко Шанель и ее подругу Мисю Серт, богачку, меценатку и музу многих музыкантов и художников.
В их присутствии мечущийся в жару Дягилев взял с Лифаря слово, что тот «примет на себя весь балет в «Опере». Конечно, Серж обещал это умирающему другу, не сомневаясь, что никто никогда ему, 26-летнему мальчишке, «весь балет» не доверит.
Но Лифарь ошибался. Дирекция, видимо, по просьбе самого Дягилева, подписала с Сержем контракт, согласно которому он становился главным балетмейстером, хореографом и солистом-исполнителем балетной труппы «Гранд-Опера». Звучит все это бесподобно красиво, и на пышном приеме в честь Лифаря в присутствии президента, министра культуры и 450 гостей произносились хвалебные речи, рекой лилось шампанское, казалось, впереди его ждет нескончаемый праздник…
