А Эдит приросла к стулу: зачем же они все уходят? Почему ее хотят оставить одну наедине с ее горем? Что она будет с ним делать?
— Нормальная защитная реакция потрясенной психики, — заметил доктор Юнг, слушая эту историю. — Такое бесчувствие часто нападает на людей, переживающих шок.
Вот бы это объяснить ее сестре Лауре! Из-за длинного языка Лауры Рокфеллер эта история попала в газеты: имя Эдит, якобы никак не отреагировавшей на известие о смерти собственного ребенка и продолжавшей развлекаться, трепали во всех светских гостиных Америки. Журналисты, разумеется, не забыли про их сумасшедшую сестру Бесси и риторически вопрошали: а все ли в порядке с психикой у второй дочери Джона Рокфеллера?
Отец при встрече злобно прошипел Эдит: не ожидал, что из нее вырастет такое бесчувственное чудовище!
И ужасная волна страха, что вдруг с ней случится или уже случилось то же, что с Бесси, накрыла Эдит с головой, добавившись к прорвавшемуся горю из-за утраты ребенка. Теперь каждое ее собственное самое невинное действие стало казаться ей подозрительным: не слишком ли часто она моет руки? Не слишком ли много покупает платьев — боится бедности? Балы, танцы, вечеринки — все окрасилось цветом подозрительности. Эдит казалось, что ее преследуют тревожные глаза мужа, — Гарольд и в самом деле наблюдал за ней: его испугала ее реакция на смерть их малышки.
Веселый период ее жизни остался позади.
Последние роды, по словам врачей, привели к туберкулезу обеих почек, и Эдит начали отчаянно лечить, переводя из одной клиники в другую, из одного санатория в другой. Гуляя по небольшим садикам многочисленных больниц, Эдит сражалась с новым демоном, напавшим на нее незаметно, но он уже не отпустит ее никогда: это был страх смерти. Он терзал ее во время бессонницы, внезапно нападал за утренним кофе, и лоб покрывался ледяной испариной. Она стала кричать по ночам, вцепившись в Гарольда. В общем, Эдит оказалась в личном аду. Даже когда врачи года за три подлечили ее почки, этот страх никуда не ушел. В незнакомых местах Эдит становилось хуже, и потому она старалась не удаляться от дома; так и развилась ее агорафобия, со временем принявшая нешуточные размеры. В своем доме-бастионе Эдит теперь вела себя так, словно она на поводке: осмеливалась выйти одна лишь до ближайшей рощицы и поворачивала обратно.
За ней на расстоянии следовала верная Мэри.
Гарольд МакКормик сходил с ума: все шло из рук вон плохо; из-за состояния Эдит их семья уже не могла удерживать титул первых хозяев Чикаго, а для МакКормика, тщеславного светского щеголя, это было очень важно. Он настаивал, чтобы Эдит снова стала давать балы — это ее развлечет, все наладится, станет как прежде. И вот осенью 1908 года Эдит под давлением мужа разослала-таки 300 приглашений на кадриль. Приехали даже родители — Джон и Лаура Рокфеллер, и ее свекровь, Нетти МакКормик. Роскошное платье хозяйки дома переливалось золотым шитьем, ее алмазным подвескам и колье позавидовала бы Мария Антуанетта, но улыбка на нарумяненном лице Эдит бродила неуверенная; выйдя к гостям, она вдруг на секунду замерла, а потом заявила, ужасаясь самой себе, что кадриль отменяется, — и расплакалась.
Увидев гостей и освещенную залу, она поняла, что просто не вынесет этого бала — ей хотелось в тот день одного: забиться в свою комнату и никого не видеть.
Доктора Юнга к Эдит привел муж: Гарольду рекомендовали этого швейцарского психиатра, как раз гостившего в Америке, как одного из самых лучших.
Эдит не стала рассказывать Юнгу, что он с первого взгляда сразил ее наповал: высокий, красивый, на три года ее моложе; от него исходила какая-то особенная экстраординарная уверенность. Будь он рядом с Эдит — любой страх ей нипочем. Эдит Рокфеллер почти неотступно стала преследовать фантазия о том, как она поедет к Юнгу в Цюрих на лечение.
