С тех пор вместе с писателем Куприным он являлся одним из излюбленных персонажей пропагандистских статей.
Впрочем, студентке Литинститута Мире Мендельсон, по нескольку раз в месяц бегавшей в консерваторию, расположенную в десяти минутах ходьбы от родительской квартиры, имя композитора было известно и без газет. А к вечеру благодаря Ферсманам Мира знала и кое-что о личной жизни так поразившей ее воображение элегантной четы. О том, что жена Сергея Сергеевича, Каролина Кодина, которую все в России называют Лина Ивановна, а сам муж зовет за страсть к пению Пташкой, наполовину испанка, наполовину полька, но прекрасно говорит по-русски, впрочем, как и на французском, английском, немецком и испанском языках.
Что около года назад чете Прокофьевых, у которых двое сыновей-подростков, выделили прекрасную четырехкомнатную квартиру на Садовом кольце. Что композитор с женой весной побывал в большом концертном турне по США и что по Москве Прокофьев разъезжает на купленном несколько лет назад в тех же Соединенных Штатах синем Ford. «Под цвет глаз», — про себя подумала Мира, но конечно же промолчала — не столько из скромности, сколько из страха раньше времени обнаружить перед всеми страстный интерес, который в ней с первой же встречи возбудил этот человек.
Уже потом, спустя полтора года, во время тягостной зимы 1939-го, что до краев была наполнена тоской по Сергею, ожиданием редких встреч, жгучей надеждой, охватывавшей сердце от каждой телефонной трели, и таким же жгучим отчаянием, если звонок оказывался «не тем», мать в сердцах спросила ее, что же такого неповторимого нашла Мира в близоруком, пухлогубом сорокавосьмилетнем Сергее Сергеевиче... Разве мало в Литинституте симпатичных ровесников, с которыми дочь давно дружна: Костя Симонов, Миша Матусовский, Женя Долматовский?.. Но Мира в ответ только расплакалась.
Если бы только мама знала, сколько раз она сама задавала себе этот вопрос, не находя ответа... Да и разве можно его найти? И разве она хотела, чтобы все вышло так, как вышло? Чтобы ее единственная любовь стала причиной чьего-то горя?
И неужели все злоключения последних лет — болезнь Сережи, травля, которой нет конца, предательство друзей, одиночество — это плата за ту безрассудную любовь, которой их одарила судьба? Что ж, зато теперь они, похоже, за все расплатились сполна.
Давняя, не изжитая годами зависть к Лине Ивановне вдруг пронзила сердце Миры... Почему ей, а не Мире, достались лучшие Сережины годы? Годы славы, успеха, побед? Почему она, а не Мира, встретила его молодым, беззаботным, уверенным? Вот и теперь судьба дает ей отсрочку: туда, где сейчас Лина, новости приходят с опозданием. А значит, для нее Сергей еще несколько недель, а может, и месяцев останется живым... И даже когда она узнает о его смерти, у нее останется утешение — Сережины сыновья.
У Миры их никогда уже не будет... Молодость ушла. Ушла на тягостную борьбу за любовь и право ее не скрывать. Ушла из-за нее, из-за Лины... Ну почему она оказалась так непреклонна, так упряма? Почему сразу не захотела уступить тому, что было сильнее ее?
...— Ну что же ты стоишь, Сережа? Познакомь меня с твоей поклонницей... Может быть, пригласим ее на чай?
Кокетливо и чуть лукаво улыбаясь, Лина Ивановна переводила взгляд с мужа на Миру, как будто не замечая ни его сердитого смущения, ни ее откровенного испуга. За их спинами по ступеням Большого тетра спускались люди, только что вышедшие со спектакля: Ленинградский театр им. Кирова, приехавший в мае 1940 года в столицу, давал «Ромео и Джульетту» с Галиной Улановой... В Ленинграде балет, который труппа поначалу восприняла в штыки из-за слишком тонкой, прозрачной, «нетанцевальной», как считали артисты, музыки, прошел с огромным успехом, только что в полной мере повторившимся и в Москве...