Летом мама уезжала в санаторий и поручала все заботы обо мне Кате. Но деньги, которые мама оставляла на мое пропитание, Катина компания пропивала в первый же день.
Чтобы я не умер с голоду, сестра покупала готовые котлеты в кулинарии. По-моему, кроме хлеба, в них больше ничего не было. Да и котлет не хватало. Тогда Катя пускалась на хитрость: разрезала их вдоль и жарила три половинки вместо трех котлет.
— Кать, я еще хочу!
— Хватит! Да ты уже и так три котлеты съел!
Мне становилось стыдно, что я такой прожорливый...
Под влиянием сестры и ее окружения я уже в 10 лет был диссидентом. В пионерлагере под моим командованием ночью мы портили плакаты с портретами дяденек из Политбюро.
Ничего специально для этого Катя не делала, но я все время был рядом, в ее компании, и слышал песни, анекдоты, разговоры. У нас постоянно собиралась молодежь, они выпивали, курили, слушали запрещенную музыку. На кухне общаться было нельзя — она была общая, вот все и «кучковались» в Катиной каморке. А если мама была в отъезде, гуляли в большой комнате. Туда-то набивалось много народу. Там и танцевали, и пели, и кричали, и дрались.
Помню, как-то прихожу из школы. Вдруг вижу, на краешке буфета, опершись на гриф гитары, дремлет какой-то дядька.
— Это кто? — спрашиваю у сестры, стягивая пионерский галстук.
— Да Володя Высоцкий, — отвечает Катя, затягиваясь «Шипкой».
Высоцкий только-только стал популярным. Его песни все слушали на магнитофонах. Вот Катя его и пригласила. Все, что было запрещено, немедленно появлялось у нас дома. Она увлекалась и гонимым тогда авангардным искусством. На стенах у нас висели картины доморощенных абстракционистов. Катя от руки переписывала в тетрадку стихи запрещенной Цветаевой. А я, наивный, думал: «Надо же, какие прекрасные стихи сочиняет моя сестра!»
Все соседские холодильники, в том числе и наш, рядком стояли в общем коридоре. Этим пользовались Катины друзья, совершая на них набеги. Они, нимало не стесняясь, их мигом опустошали. Катя потом соседям все съеденное возмещала, да еще и презенты дарила: «Вот вам торт, вот цветы.
Простите, пожалуйста!» Помню, как один артист из этой буйной компании проколол иголкой чужие яйца и все выпил. Соседка решила яичницу пожарить и долго потом не могла прийти в себя от удивления: «Надо же, какой сорт яиц вывели: снаружи целые, а внутри пустые!»
Пирушки, как по команде, заканчивались перед маминым приездом. Мы бросались наводить порядок. На подмогу вызывался сосед-столяр. Он полировал наш залитый вином стол денатуратом (его он, кстати, с удовольствием употреблял и вовнутрь). А еще мы с Катей дня два проветривали квартиру от стойкого сигаретного дыма. Помню, была жуткая холодина от настежь открытых окон. Бутылки из-под спиртного, батареей стоявшие у стенки, отдавали мне, я их сдавал. Сумок набивалось две-три. На эти деньги потом долго шиковал.
Опыт, накопленный за несколько лет сдачи посуды, в будущем мне очень пригодился. Свой первый репортаж во ВГИКе я посвятил приему стеклотары. Все говорили, что получилось очень жизненно…
Катя, конечно, воспитывала меня, но очень своеобразно. Помню, читаю с упоением «Лунный камень». Вдруг она подходит, резко выхватывает книгу и больно бьет по голове. «Вот, читай Паустовского! И не что написано, а КАК написано!» Я послушно читаю ее любимого Паустовского, хотя мне совершенно неинтересно. Но приказ сестры не обсуждался!
Катя всегда была хулиганкой, в ней так мало было от примерной советской школьницы! Например, однажды она из пионерского галстука сделала себе первый в своей жизни лифчик.
