Полиция пыталась его остановить, он отбивался от них кнутом и угодил в тюрьму.
— Всем сидеть с поднятыми руками! Не опускать их десять минут! Того, кто ослушается, найду и лично прикончу! Всего доброго, господа, до новых встреч…
Налетчики исчезают, игроки сидят, послушно подняв вверх руки, печально поглядывая друг на друга. Десять минут скорее всего уже прошли, но проверить это они не могут: их хронометры перекочевали к анархистам, а напольных часов в комнате нет.
Часа через два в гостиницу «Метрополь», где размещались анархисты, к Мамонту Дальскому наведался старый товарищ по Александринске, актер Николай Ходотов с приятелем — журналистом Петром Пильским.
Пильский робел, не хотел ехать к анархистам, Ходотов его уговаривал:
— Мамонт — неплохой человек, он тебя не съест, а новых впечатлений будет море — тебе, писаке, это полезно. Главное — не гладь его против шерсти, отнесись с уважением.
— А что у него за имя? Я и не знал, что в святцах есть святой Мамонт.
— Когда приедем в «Метрополь», делай ударение на последнем слоге, — здоровее будешь. На самом деле он Мамант Викторович Неелов и назван родителями в честь угодника Маманта Кесарийского. Мамонт — сценический псевдоним, ему казалось, что так будет ловчей, изящней — по-парижски…
После революции извозчики исчезли вслед за городовыми, и друзья пришли в «Метрополь» пешком.
В номере у Мамонта шла гульба, на столе разбросаны карты, стояли бутылки с ликерами и французским шампанским. Рядом с хозяином сидела молоденькая шансонетка из «Эрмитажа», на креслах валялись кожаные куртки и портупеи. Собутыльники Дальского, находившиеся в сильном подпитии, походили то ли на провинциальных телеграфистов, то ли на недоучившихся студентов — у них были тонкие шеи и жидкие усики.
Ходотова Дальский обнял, Пильскому крепко пожал руку. Усадил их за стол, налил коньяку, придвинул каравай белого хлеба, оковалок ветчины и тарелку с черной икрой, открыл банку французских сардин...
— Мы обмываем удачное завершение большого дела: дай бог, чтоб и дальше все шло не хуже.
А впрочем, что это я — бога ведь нет, его отменили…
Ходотов хмыкнул, выпил, крякнул и потянулся к сардинкам. Дальский улыбнулся:
— А помнишь, Николай, как мы с тобой впервые увиделись за сценой Александринки? Потом тебе долго не могли простить того, что ты со мной поздоровался. За это тебя и люблю: проси о чем угодно, сделаю все, что скажешь…
В тот день, о котором вспомнил Мамонт, Ходотов очень волновался. Еще бы — совсем еще зеленый дебютант, новичок, и вдруг стал артистом первой русской драматической сцены. Почет, возможность выдвинуться, да и что греха таить — жалованье тоже отличное, и в старости здешним актерам платили хорошую пенсию…
Он жался в углу, робко кланяясь шествующим мимо знаменитостям — неподражаемой Марье Гавриловне Савиной, Давыдову, Медведеву, Писареву, как вдруг его цепко взял за локоть довольно известный актер Юрий Корвин-Круковский.
— Я хотел бы поговорить с вами об одном важном деле. В нашей дружной актерской семье есть одна паршивая овца, недостойный, не стоящий уважения человек…
И Ходотов выслушал захватывающую историю о грубостях и дерзостях, карточных проигрышах, влюбленных женщинах, которых обирал красавчик-артист. Завершил Корвин-Круковский свое повествование рассказом о драгоценной, отделанной золотом и камнями трости, принадлежавшей приехавшему в Петербург по делам провинциальному купцу.
