Потом я узнала, что пятнадцать лет он мечтал поставить эту вещь, репетировал с Мариной Нееловой, но она уехала с мужем в Париж, хотел, чтобы играла Инна Чурикова, но та на съемках сломала ногу. И вот подвернулась я.
В тот вечер мы переговорили обо всем. Кама Миронович рассказал даже, как он попал в сумасшедший дом — его посадили в советское время — и какие там были колоритные персонажи. Я, завороженная, кивала, и вдруг Гинкас остановился: «Сколько сейчас времени?» — «Девять». — «Так, завтра на репетицию в одиннадцать!» Через полтора месяца спектакль был готов. Поэтому не так уж плохо, если тебя откуда-то выгоняют, по крайне мере есть шанс начать жить по-новому. А у меня после той первой репетиции с Гинкасом пошла абсолютно новая, счастливая жизнь.
Если бы не Джон, не знаю, как бы все сложилось.
Он понимает меня, потому что сам человек театральный до мозга костей: учась в аспирантуре Гарвардского университета, писал диссертацию о нашем писателе и драматурге Николае Эрдмане. Приехал на полгода на стажировку в Москву — собственно, тогда-то мы с ним и познакомились.
В первое время я делала все, чтобы ускользнуть от Джона, не пересечься с ним, даже не увидеть его. В конце концов он понял, что гоняться за мной бесполезно, махнул рукой и исчез. Однако вскоре наш общий друг позвал меня на день рождения. Пришла — а там Джон. Это друг так подстроил. С тех пор мы с Джоном стали жить вместе. А за полгода до того я рассталась со своим сокурсником Сашей.
У нас были серьезные чувства, но мама с папой категорически не соглашались, чтобы он стал моим мужем. Говорили, что мы не созданы друг для друга, — и я их послушалась. К тому же отношения с Сашей, видимо, исчерпали себя. Поэтому когда в моей жизни появился Джон, мама сразу заметила — со мной что-то происходит. Стала расспрашивать, в чем дело. А узнав обо всем, тут же скомандовала: «Сейчас же вези своего мальчика к нам в гости!» Но тут возмутился папа: «Ни за что! Американец в нашей семье — никогда такого не будет!» «Или ты, отец, — отрезала мама, — сейчас же сядешь за руль и привезешь Джона к нам, или я с тобой развожусь». Папа сдался и поехал со мной к Джону.
Когда Джон открыл нам дверь — кудрявый, с веселыми зелеными глазами, улыбающийся, — отец мгновенно сам расплылся в улыбке.
Они с мамой полюбили Джона как сына. Однажды его забрали в КГБ — просто посадили в черную машину и увезли в неизвестном направлении. Мы не знали куда бежать, чтобы выяснить где он, в итоге спешно отправились в ОВИР, выдавший Джону вид на жительство. Мама открыла ногой дверь в отдел, ведавший иностранцами, и сказала: «Сейчас же верните моего сына! И чтобы ни один волосок с его головы не упал!» «Он вам не сын». — «А это не ваше дело! Где наш мальчик?» Мама привезла с собой книги и статьи Джона о русском театре. «Человек прославляет наше искусство по всему миру, а вы так с ним поступаете!» Сотрудники ОВИРа, которые, конечно, уже получили информацию «откуда следует», оробев, принялись докладывать маме, что «разговор» с Джоном уже окончен, его уже отпустили, он купил пачку книг, сидит на ней возле подъезда и ждет Оксану, потому что у него нет ключей от квартиры.
Людей моя мама понимает прекрасно, и они с папой сразу почувствовали: Джон — мой человек.
Но когда начался наш роман, однажды среди ночи я услышала, как кто-то открывает ключом дверь в мою квартиру. Я поняла, что это Саша, и испугалась. Сказала Джону, чтобы не выходил, а сама пошла. Сели с Сашей на кухне. Он повторил то, что говорил мне раньше: никогда меня не бросит, но если я с ним расстанусь, ничего плохого мне не сделает. «А теперь, — сказал, — я хотел бы поесть и потом уйти». Я налила ему тарелку борща, он съел и попросил разрешения поговорить с Джоном. Полчаса они о чем-то разговаривали, после чего Саша оставил ключи от моей квартиры и ушел.
Но пришло время Джону уезжать: закончился срок его стажировки.
