Среда была, в шесть утра по радио объявили: «Победа!» Что началось! Все вскочили. Мать в одной рубашке, бабка — завернутая в одеяло. Я высунулся в окно — рань, никого. Ору: «Война кончилась!» Потом взрослые ушли на работу. Электростанция — на левом берегу Оби, дом наш — на правом. Пригородный поезд, который возил народ туда-сюда, все почему-то называли «передача». Весь день брат Боря высматривал его в окно. Я как на иголках: ну когда же родители вернутся? Чуть заслышу с улицы шум:
— Борь, передача идет?
— Не, это отломитый паровоз, — отвечает Боря, так он называл паровоз без состава.
Я не выдержал, побежал на улицу и гулял один по ликующему Новосибирску. Мать вернулась: «Боря, где Юра?» А Юра до часу ночи праздновал победу! Досталось мне тогда. Все переволновались.
Боря родился в 1942-м, уже год шла война, еще год оставался до диагноза отца. Тыл существовал ради фронта. Кормежки — никакой. А младенец должен получать хоть что-то, иначе — беда. И Боря наш в десять месяцев тяжко, казалось, безнадежно заболел. Мать как универсальный донор перекачала ему всю свою кровь — бесполезно. Баба Настя отчаянно боролась за Борю, но какие у нее были средства тогда против обессиливающей голодухи? Уморились все мальчонку спасать.
Угасал на глазах. Но выжил. Тетя Люба, сестра бабы Насти, эвакуированная из Москвы, изо дня в день носила его на физиотерапию в горбольницу. И выходила. После войны бабка Настя обняла мою мать и с сердцем сказала:
— Маринка, а ведь вырастили ребят!
Боря стал заслуженным артистом, певцом, спортсменом-разрядником. Но война оставила свой след: росточка он маленького, мне по плечо.
Еще дважды в восьмилетнем возрасте переживал я липкий страх, хуже которого ничего не припомню. Первый — когда объявили новую войну — Японии. И второй, когда в мои худющие от голода руки попал шикарный глянцевый сытый американский журнал с фотографией атомного гриба над Хиросимой… И все-таки я люблю бесштанное, нищее время своей молодости.
Было оно разумное, ясное. И сплоченность людская была, и цели большие.
С новосибирской левобережной школой № 73 Ленинского района мы ровесники. Друзья-однокашники в жизни состоялись: Валя Каган и Эрик Малыгин стали докторами наук, а Витя Лихоносов — известный писатель.
Врезалось в память, как мы с матерью в феврале 1946-го переезжали в дом на левом берегу Оби. Грузовик утонул в снежных заносах, пришлось разгружаться прямо в степи. Сняли шкаф, диван, стол. И черное старинное пианино с подсвечниками. Мать всю нашу нехитрую мебель на санках как-то перевезла. А вот пианино долго стояло в метели посреди степи.
Это пианино — мой крест. С нотной тетрадью в папочке я был вынужден таскаться в музыкальный класс — так хотела мать.
А я хотел заниматься более полезными вещами. Гонять «коробочку», к примеру. Так мальчишки называли замерзший конский навоз. Или кататься с горы. В новом дворе из толпы ребятишек Эрьку я выделил именно на горке: он так продуманно съезжал на пятой точке, будто проводил эксперимент по заданной траектории движения. Я попросился в Эрькин класс. Мы стали не разлей вода друзьями, десятиминутное расстояние от школы до дома каждый день одолевали в полтора часа. А в третьем классе Эрьку по настоянию его матери перевели в параллель. Ее смущало, что я виртуозно овладел языком русского мата и делился познаниями со своим ученым другом.
Потом я в музыкальной школе подружился с Валькой Каганом.
