В маленьком домишке с видом на кладбище, косогоры с пасущимися телятами и учебный армейский плац жизнь текла своим раз и навсегда установленным чередом — влюбленный поэт был здесь не слишком нужен. Когда он приехал, ему предложили прогуляться, но Мандельштам лег отсыпаться. Он попытался было сесть в единственное кресло, но оно предназначалось цветаевскому племяннику Андрюше, других в него не пускали. Попросил шоколада — единственная плитка оказалась детской. Но это еще можно выдержать, куда хуже была неопределенность в отношениях. Осипа томило скверное предчувствие.
Следующим утром они пошли на прогулку. К его величайшему ужасу, гулять пришлось по местному кладбищу. Мандельштам, Цветаева и двое детей миновали вросший в землю полуобвалившйся склеп.
Он увидел торчащие из земли иконы и почувствовал, что добра не будет не только в их отношениях, но и, пожалуй, в жизни. Мандельштам вздохнул:
— Еще неизвестно, что страшнее — голая душа или разлагающееся тело…
Цветаева передернула плечами:
— Что же вы хотите? Жить вечно? Даже без надежды на конец?
— Ах, я не знаю! Знаю только, что мне страшно и я хочу домой.
...В домик заглянула маленькая, темная, постнолицая монашка. Ее вид встревожил Мандельштама:
— А скоро она уйдет? Ведь это неуютно, наконец. Я совершенно достоверно ощущаю запах ладана.
Монашка принесла на продажу сшитые ею женские рубашки. Расхваливая свой товар, она употребила слово «венчик», и Осипу опять показалось это дурной приметой. Марина засмеялась:
— Подождите, дружочек! Вот помру — и именно в этой, благо что она ночная, — к вам и явлюсь!
Во время следующей прогулки за ними погнался бычок — все четверо бежали от него во весь дух, такого ужаса он никогда раньше не испытывал. Все это казалось ему мистическими знаками.
Его любовные дела между тем шли на лад: в Александрове он впервые поцеловал Цветаеву — еще недавно, в Петербурге, Мандельштам был бы на седьмом небе от счастья. Но теперь это выглядело по-другому: маленький домик, овраги, черемуха, бабы, с воем провожающие на фронт новобранцев, плац, где солдаты кололи штыками соломенные чучела, няня маленького Андрюши с глазами как у волка и волчьим же оскалом, торчащие из земли иконы, страшная монашка, бык, Марина, ни с того ни с сего подпустившая его к себе…
Александров все больше казался ему каким-то жутким, зачарованным местом, откуда хотелось бежать.
Он не думал о том, что здешняя жизнь могла успеть надоесть Марине, что это его шанс, которого больше может не представиться. Большие поэты чувствуют не так, как обычные люди, то, что он здесь видел, представлялось не долгожданной возможностью завести роман, а знаком беды. Мандельштам поступил как Подколесин: сказал, что уезжает в Коктебель, к поэту Волошину.
— Я здесь больше не могу. И вообще пора все это прекратить. Вы, конечно, проводите меня на вокзал?
