Две недели вечерами, плотно закрыв двери в небольшую комнату, куда никому не разрешалось входить, Бернини обтесывал, резал и шлифовал камень. Окончив новый портрет, он перенес его в мастерскую, поставил неподалеку от того места, где уже стоял первый, обезображенный трещиной, и также накрыл «свежую» скульптуру тканью.
Наконец кардинал, приглашенный к Бернини, увидел бюст и, увы, уродливую линию разлома на самом видном месте.
— Вы создали дивное произведение, — произнес он, стараясь не подать виду, что расстроен. — Я говорю не как человек, которого вы запечатлели, а только как почитатель вашего искусства.
В это момент Бернини откинул ткань со второго бюста — и лицо Боргезе просияло.
— Когда же вы успели? — удивился он.
Все-таки не зря о Бернини шла молва, что он работает как одержимый, сутками не покидая мастерской.
— Мои возлюбленные — это мои скульптуры,— твердил он.
…И вот она сидела перед ним, его сотканная из плоти и крови возлюбленная. Далеко не первая в жизни почти сорокалетнего Лоренцо: женщин он любил, и они любили его. Обходительный, светский человек, он был к тому же хорош внешне: стройный, с тонким и смуглым лицом, густыми волосами с легкой проседью и живыми глазами. Даже его временами заносчивое поведение и вспыльчивость не вредили общему впечатлению.
—Что вы хотите?
— смеялся Бернини. — Если я стану спокоен, то как буду творить? Без жара сердца никакое искусство не делается.
И упрекавший ворчал в сторону:
— Он убедит кого угодно в чем угодно.
Так Бернини умел убеждать и женщин, и самые отчаянные из них с радостью отдавали ему, холостому, свои ночи. Он же, до поры до времени легко расточавший ласки, неожиданно для себя влюбился, да так, что не мог больше ни о ком думать. Костанца была столь же порывистым и дерзким существом, как и он сам. Она капризно приподнимала верхнюю губу и смотрела прямо в глаза Лоренцо своими угольными очами. Взглядывала, конечно, украдкой, поскольку была замужем, причем за учеником Бернини, Маттео Буонарелли.
Он был обычным подмастерьем, хотя и способным скульптором, она — женщиной из знатной семьи Пикколомини.
Но какое дело Бернини до закона, если закон сдерживал его страсть?.. Он попросту не умел думать о ком-то еще, когда его несло к вожделенной цели, будь даже этот «кто-то» его собрат по искусству. Маттео мог бы убедиться в этом на примере той истории, что случилась с Франческо Борромини. Почти ровесник Бернини и не менее одаренный, только в архитектуре, он оказался у Бернини в подмастерьях. Барберини тогда как раз стал папой Урбаном VIII, а Бернини, естественно, — первым скульптором и архитектором Рима. И прежний понтифик не обделял его вниманием, даже вручил ему крест ордена Христа и титул «кавалера», а теперь Бернини и вовсе пользовался безграничным расположением к нему римского первосвященника.
Едва получив верховный сан, Урбан призвал к себе своего мастера и произнес фразу, которую долго потом повторяли по всему Риму:
— Великое для вас счастье, о кавалер, увидеть кардинала Маффео Барберини папой. Но еще большее счастье для нас, что кавалер Бернини живет во время нашего понтификата.
Несмотря на пышность этой речи, Урбан требовал,чтобы Лоренцо держался с ним просто, как со старым другом, знавшим его еще ребенком, и разрешал без доклада входить в его покои. Послеобеденные часы папа нередко проводил в беседах со своим «воспитанником», под конец засыпая блаженным сном, и тогда Бернини, прежде чем уйти, должен был затворить и занавесить окна. Как-то раз понтифик решил нанести приятелю визит, о чем сообщил своему церемониймейстеру.
— Святой отец, воздержитесь от такого рода посещения, — ответил тот, — поскольку оно не соответствует вашему достоинству.
— Хорошо, — согласился Урбан.
— Тогда я отправлюсь к своим племянникам и поиграю с их детишками.
— Вот это вполне одобрительно.
— Одобрительно? — удивился папа. — Такое времяпрепровождение и было бы с нашей стороны ребячеством. А нанести визит прославленному художнику означает умножить и нашу добродетель, и его.
И взяв с собой шестнадцать кардиналов, Урбан отправился в гости к Бернини.
