Все-таки я вырос в семье, где оба деда воевали, один из них — под Сталинградом. Он служил пулеметчиком. Когда брали очередную высоту, из целой роты после одного из боев осталось в живых человека три-четыре, и он в том числе. Потом вместе с другими бойцами переплывал Днепр на плоту, в который угодил снаряд, и все, кроме деда, погибли. Он не умел плавать, но выплыл… В Чечне была не война, а «контртеррористическая операция», и это точное определение. Я не ходил в атаку, и взвод рядом со мной не ложился под пулями. Впрочем, там тоже убивали, и каждый день. Но это не война, повторяю. Сначала я служил рядовым бойцом, потом стал командиром отделения и в общей сложности пять месяцев провел в Чечне. Когда устраивался в ОМОН — учился тогда в университете, на вечернем отделении филфака, — на Северном Кавказе уже начались боевые действия, и я точно знал, что поеду туда.
Отправить меня вопреки моей воле никто не мог, я ехал по собственному почину. Ни минуты не рефлексировал: это была осознанно-неосознанная вещь, просто внутреннее знание — надо, чтобы в моей жизни было так, а не иначе.
Незадолго до нашего отъезда в Грозном перебили в засаде на выезде из города восьмерых нижегородских собровцев, в Нижнем были торжественные похороны, Борис Немцов собирал подписи против «войны» в Чечне. В три часа ночи мы должны были получить оружие и вылететь в Грозный, где уже образовалась мясорубка. Матери я не сказал, что еду туда, пришел домой, сел ужинать. Она посмотрела на меня и говорит: «Что-то ты задумал нехорошее, сынок».
«Не, мам, — отвечаю,— все в порядке». И ушел якобы на дежурство. Утром, естественно, с работы не вернулся, она позвонила в ОМОН — где, мол, мой сын, а ей говорят: «Как где? В Чечне».
— Неужели у вас не было страха? В двадцать с небольшим хочется жить…
— В двадцать один год жить хочется меньше всего, потому что человек еще не врос корнями в жизнь. Не то что мне было все равно, убьют меня или нет, но когда тебя вырвали из привычного существования, бросили в пространство, и ты летишь на бреющем полете — этого ощущения абсолютной свободы ничем не заменишь. Испытать его в тридцать или сорок лет гораздо сложнее, потому что мужики с годами начинают относиться к себе бережнее. Там, в новой обстановке, неожиданно дал о себе знать мой детский «аутизм», взгляд куда-то в воздух.
Мы прилетели в Грозный. Тем же самолетом отправляли гробы с телами убитых, потом подошли какие-то ребята и сказали, что при военной комендатуре, куда нас направляют, за последний месяц погиб каждый шестой, въехали в город — он лежал в руинах. А у меня в ушах торчали наушники, в них играла эстетская музыка, и я ни о чем не думал. Просто запах гари, вид вооруженных людей, разрушенный Грозный… Днем он будто бы в руках «федералов», но в нем по-прежнему много чеченских боевиков, и на самом деле он никому не принадлежит, он полон людей, которые хотят друг друга убить. И ты въезжаешь в этот город… и ни о чем не думаешь. Ты понимаешь, что остался один в невесомости. Чувство оторванности от жизни — счастливое, оно не забывается никогда.
— Приходилось стрелять непосредственно в человека?
— Нет.
Ну сидит в засаде боевик, пули оттуда летят, и мы постреливаем в ту сторону. Это разборки на расстоянии. Единственное, что всегда могла пуля в лоб попасть. Раз убили водителя машины, с которым я ехал рядом, мы с ребятами выскочили, отстрелялись, вернулись, повезли его в часть. Там бывали сложные моменты, но «чеченского» синдрома ни у кого не возникло: до какого-то предела мужчина может выдержать многое. Для мужчин нормально воевать, говорю о тех, кого я называю мужчинами, другие мне не интересны, и они редко бывают героями моих книг или гостями у меня в доме. Те, кто собирается у меня на пьянках, — пусть не всегда воевавшие, но часто склонные рисковать своей шкурой люди.
…Я приехал из Чечни в военной форме, с медалью, бородатый и с бритой наголо головой.
Таких филологов никто никогда не видел, поэтому зачеты мне иногда ставили только за внешний вид, хотя я, учась с перерывами, все равно знал предметы. Перед одним экзаменом у меня попросили тетрадку с лекциями по философии, я обернулся, чтобы посмотреть на ту девушку, что обратилась ко мне, и подумал: «Какое чудо!» А она то же самое, как оказалось, подумала обо мне, только в другом контексте: ее несколько раздражала моя манера поведения. От того стеснительного мальчика, которым я был в ранней молодости, уже не осталось и следа: я вел себя нагловато, громко хохотал. Но она обратила на меня внимание хотя бы потому, что я и вправду отличался от остальных филологов: шумный накачанный парень, одетый в майку, чтобы все видели, как у меня развита мускулатура.
— А почему вы подумали, что она — чудо?
— Маша инопланетянка была. Просто по-женски. Фактурна необычайно! С огромной грудью, тонкой талией — пятьдесят шесть или пятьдесят семь сантиметров, у нее и сейчас фигура хорошая, а тогда была просто невозможная, таких только на картинках рисуют. И она в своей маечке — тонкая, с большим бюстом, коротко стриженная брюнетка с интересным лицом… Оно у нее именно интересное, в нем есть какая-то странность, которую я больше всего люблю в женщинах. По виду она, как и я, казалась совершенно не филологом: при деньгах, в университет приезжала на своей машине. Тогда, в 97-м, среди студентов, к тому же гуманитариев, да еще в Нижнем Новгороде, где люди в массе своей были бедными, — явление: девушка в туфлях на высоченных каблуках, в роскошных джинсах, благоухающая французскими духами, да за рулем собственного автомобиля!..
