— Мама! Мне больно, я не могу заснуть! Пойдем к доктору, ты слышишь? — 12-летний испуганный мальчуган пытался разбудить мать, которая раскатисто храпела, отвернувшись к стене. Отчаявшись привлечь ее внимание, мальчик громко, в голос, заплакал, и только тогда мамаша проснулась.
—Чего ревешь, болван? Сам доигрался! Кто тебе велел кататься с этой горки? Разве я тебе не говорила, что все развлечения от дьявола? Вот господь тебя и покарал!
— Больно, мама! — не унимался тщедушный мальчонка, растирая ладонью коленку, которую накануне сильно ушиб.
— Я терпела любую боль и не хныкала, — отрезала мать.
— Завтра утром пойдем к этим хапугам и бестолочам, уж они-то нас обдерут как липку.
И миссис Хетти Грин повернулась на другой бок и уснула, а сын так и остался сидеть в ожидании утра, растирая больную ногу и поскуливая, как маленькая побитая собачонка. Грубо сколоченная табуретка, на которой сидел Нед Грин, неуклюже раскачивалась, старый засаленный диван, потрепанный абажур, простой деревянный стол без скатерти, протертое до дыр кресло... И въевшийся тошнотворный запах лука, неотвязный, вечный, мальчишки в школе из-за этого запаха не хотели приближаться к Неду, и вчера он был так счастлив, когда они взяли его с собой кататься на санках с ледяной горки!
Наутро мать извлекла из шкафа какие-то изношенные лохмотья и швырнула Неду:
— Быстро одевайся!
У врачей рта не раскрывай, будто ты немой. А то все испортишь, как всегда.
Они вышли из дома. Стояло холодное нью-йоркское утро, ветер пробирал до костей, особенно если учесть, что на тебе только тонюсенькая поношенная курточка. Мать вышагивала рядом в своем неизменном черном платье и черном чепце — этот траур неизвестно по кому она носила всегда, а платье, кажется, не меняла с самого рождения Неда — он всю свою жизнь помнил его таким же застиранным и несвежим. Со стороны они казались парочкой жалких нищих, вышедших с утра пораньше, чтобы собрать подаяние.
Нед еле ковылял — за ночь нога распухла. В коридоре здания, куда привела его мать, сидела огромная галдящая очередь, в основном это были черные и пара каких-то белых побирушек. Хетти Грин невозмутимо втащила упирающегося сына в этот смрадный переполненный коридор, и они уселись у самой двери на свободный стул.
— Мне очень больно! — снова заскулил мальчик. — Разве здесь есть врач?
— Раз ты не можешь потерпеть, нам придется тут сидеть и иметь дело с этими бессовестными обиралами. Но лучше бы ты заткнулся и потерпел!
По коридору прошел мужчина в белом халате.
— Кто здесь с острой болью? — спросил он.
Все ожидавшие рванулись со своих мест с жалобами и криками.
Врач поднял руку, пытаясь навести порядок. Вдруг взгляд его упал на Хетти Грин, он какое-то время вглядывался в женщину, потом, резко развернувшись, приблизился к ним:
— А вы что здесь делаете, миссис Грин? — спросил он с таким изумлением, словно увидел ожидающего своей очереди говорящего тарантула. — Вы хотите бесплатной помощи?
— Бессердечный эскулап! — выплюнула ему в лицо Хетти. — Мой сын страдает, посмотри, что у него с ногой!
И мамаша задрала штанину взвившегося от боли Неда.
— Уходите отсюда как можно быстрее, миссис Грин!
— сдерживая бешенство, посоветовал врач. — Вас здесь никто обслуживать не будет!
— Мразь! Нет, ты подумай, какая мразь! — всю дорогу домой повторяла Хетти Грин. — Не обслужат! А куда прикажете идти? К этим? — и она с отвращением кивнула в сторону вырисовывающихся вдали небоскребов Манхэттена.
По дороге домой Хетти завернула в аптеку и, сделав скорбное лицо, поинтересовалась у аптекаря, какие самые простые дешевые примочки приложить к больному колену сына. Дома она велела Неду «заткнуться», а младшей дочери, десятилетней Сильвии, прикладывать компресс к колену брата, пока боль не пройдет.
Вовсе неудивительно, что врач в бесплатной клинике узнал Хетти Грин — в 80—90-х годах XIX века эта особа была очень хорошо известна в Нью-Йорке: о ней писали газеты, ее фотографии нередко появлялись в прессе, причем ее имя упоминалось с подобострастным уважением и трепетом.
На Уолл-стрит Хетти знала каждая собака, и самые солидные бизнесмены и богачи кланялись ей чуть ли не за милю. Она инвестировала разорившиеся национальные банки под гигантские проценты, безошибочно скупала акции, владела недвижимостью более чем в десятке штатов — ей принадлежало более 8 тысяч участков и домов. И при таком фантастическом богатстве она с двумя детьми ютилась в убогом домишке — такие арендовали по соседству малоимущие работяги — и экономила каждый цент. По городу она передвигалась пешком; двадцать лет кряду носила одно и то же черное платье — этот свой единственный наряд Хетти раз в месяц собственноручно стирала в тазу, причем столь расточительно «частой» стирке подвергались лишь нижние оборки, касающиеся тротуара, на верх можно было не тратить мыла по крайней мере месяца три-четыре — разве она собака и валяется в грязи?
