Настенные часы пробили полночь, он поднял рюмку за будущего ребенка и счастье, которое их ждет, а потом устроился на полу у ее ног и положил голову Маше на колени. В честь Рождества они ужинали не при керосиновой лампе, как обычно, — на столе, потрескивая и оплывая, горели настоящие восковые свечи, и в их призрачном свете бедная комната казалась дворцом. Счастья не надо было ждать, оно рядом: громко тикали часы, оба молчали, и ему безумно хотелось удержать эту минуту. Пусть она тянется как можно дольше, а еще лучше — не кончится никогда… Мерно раскачивался маятник, и они не ведали о том, что им осталось быть вместе меньше полугода.
Сейчас, сидя у сияющей разноцветными лампочками елки в другой, невообразимой прежде стране, старый человек снова вспоминал то давнее Рождество.
Когда-то он вычитал занятную историю: на свете-де жило племя, ведшее бухгалтерский учет счастья. На надгробных памятниках эти люди писали: «Он был счастлив десять минут». Или пять, или три — тогда это его позабавило. Не мало ли? Проживший долгую жизнь человек разве может быть счастлив всего несколько мгновений? Теперь ему казалось, что может. Он был счастлив, когда Маша ответила «да», и эти несколько минут запомнились навсегда: чувство было таким острым, что хотелось исчезнуть, раствориться в сидящей рядом любимой девушке. С тех пор с ним случилось немало хорошего, но ничего подобного он больше не испытывал...
Прожитая жизнь оказалась в общем-то удачной. Маша хранила его и после смерти: все, кроме работы, стало казаться несущественным, и он трудился над своими картинами с поражавшей коллег сосредоточенностью.
Без конца переделывал, порой уничтожал побывавшие на выставках, получившие признание полотна. Но все же ему многое удалось. Останется «Видение отроку Варфоломею», останутся «Великий постриг» и «На Руси», может, «Путь ко Христу» и некоторые портреты…
Он работал над росписями в киевском Владимирском соборе, Марфо-Мариинской обители, полностью расписал дворцовую церковь в Абастумане. А в 40 лет он встретил Екатерину...
Тогда он жил в Киеве, работал в соборе и заканчивал картину «Святая Русь». На холст еще ложились последние мазки, но он уже пускал в мастерскую знакомых — желающих было хоть отбавляй, в городе много говорили о художнике Нестерове.
Однажды к нему наведалась 22-летняя девушка, преподаватель женского института Екатерина Петровна Васильева. Они разговорились, и Катенька предложила Михаилу показать город. За первой встречей последовала вторая, и вот он уже пишет в Уфу, что встретил женщину, на которой хочет жениться, — решение было принято быстро, но пожалеть о нем ему не пришлось ни разу. Катя родила ему двоих детей, они жили хорошо и дружно.
Впереди был успех, которому не помешало то, что он часто отказывался от участия в выставках. Михаил Нестеров выпал из падкого до новейших художественных течений времени, зато его картины пользовались любовью, да и знатоки ценили его весьма высоко.
В 1910 году Нестерова избрали академиком живописи.
В революцию его семья переживала большие лишения, познав, и голод и холод, художник тяжко болел и не раз был на грани смерти. Но самое ужасное заключалось в том, что после революции в большевистской России его живопись казалась не просто ненужной, а враждебной.
…Являющийся мальчику угодник. Христос, стоящий перед русскими крестьянами. Ребенок, ведущий за собой тех, кто олицетворяет историю России: священников и воинов в кольчугах, потерявшего зрение солдатика в серой шинели, барышень в шляпках и господ в сюртуках...
Теперь все это воспринималось как ересь, и он занялся портретами.
Персональную выставку закрыли через 6 дней и широкую публику на нее не пускали. Это Нестерова не сильно огорчило, он давно привык жить вне времени. Куда хуже было то, что время оказалось немилосердно к его близким. Зятя, известного юриста, расстреляли, старшую дочь Ольгу сослали в Джамбул. В уходящем году он и сам 2 недели провел в Бутырской тюрьме, ожидая самого худшего, но потом наверху, там, где решают, жить человеку или умереть, что-то переменилось, и его отпустили. Вероятно, Нестеров-попутчик оказался нужнее, чем разоблаченный и преданный анафеме враг. Ольга жива, она часто ему пишет, он по-прежнему работает... Подарки судьбы надо ценить: рано или поздно придут другие времена, и тогда он еще вспомнит этот Новый год.
...На елке горели разноцветные лампочки, однокрылый рождественский ангел казался чужим рядом с картонным мальчишкой в буденовке, пузатым серебряным дирижаблем с надписью «СССР», и ватным гусем-бюрократом в кепке и с папкой под крылом.
Из кукольной мастерской ангел вышел благостно улыбающимся, но теперь краска стерлась, и его улыбка стала какой-то скептической. С годами ангел стал чем-то вроде семейного талисмана, и художнику казалось, что он хочет ему что-то сказать. Так не спросить ли его шутки ради: чего ждать от будущего, что подстерегает нас за поворотом? Будем ли мы счастливы?
Хотя об этом лучше не спрашивать — к чему искушать судьбу...